Где кончается небо - Фернандо Мариас

— Ну что, настал твой час, Хоакин. Нам пора в путь.

Двадцать второе октября, подумал я. Две двойки. Я сглотнул слюну. Потом спрятал в нагрудный карман часы и музыкальную шкатулку, а ключ повесил на шею.

Мы молча вышли на взлетную полосу и зашагали к самолету. Накрапывал дождь, небо затянуло черными тучами, с юга дул сильный ветер. Лето кончилось безвозвратно. И эти наши безмятежные бреющие полеты над желтыми полями — тоже.

Фюзеляж мелко задрожал, мы оторвались от земли и устремились вверх, в самую толщу набухавшего грозой серого воздуха. Под ложечкой засосало — вернуться бы сейчас назад, почувствовать надежную землю под ногами… Но сердце и голова не соглашались с телом: разве я мог подвести того, кто столько для меня сделал?

Два часа спустя Кортес кивком показал мне что-то внизу.

— Люди-насекомые, — прошептал он.

Я взглянул вниз. Вражеская колонна медленно двигалась вперед. Скорость задавали грузовики и танки. Справа и слева от машин брели люди — с воздуха они казались совсем крохотными. Муравьи, вооруженные винтовками. Муравьи ползли к Мадриду, чтобы защищать Республику.

Мы полетели прочь. Безрассудством было бы нарваться сейчас на зенитный обстрел. Мы пролетели еще несколько километров, и наконец Кортес увидел пустынное место, где можно было сесть, так чтобы шум моторов не насторожил врага.

Никогда еще у нас не было такой трудной посадки. Коснувшись колесами земли, самолет очумело взбрыкнул; его бешено трясло, и два раза Кортес едва не потерял контроль над машиной.

Когда мы остановились, он даже не стал глушить мотор.

— Через три дня я начну летать в Мадрид по ночам. Буду искать тебя на площади Аточа. Каждую ночь, пока не найду.

— Хорошо, — сказал я.

Вот каким будет мой единственный канал связи: смотри себе в ночное небо и верь, что Кортес там, что он видит тебя.

— И вот еще что, — Кортес сжал мою руку повыше локтя, и я сразу понял, что он скажет мне что-то очень важное. — Я хочу, чтобы ты сообщал мне не только о самолетах Рамиро, но и о Констанце, его жене. Расскажешь мне, как там она. Здорова ли, счастлива ли, как протекает ее беременность… Я знаю, она ждет ребенка. Мы ведь с ней были знакомы еще до войны, как и с Рамиро. И мы дружили, крепко дружили.

От такого нового поворота я немного растерялся. Собственно, что я тут мог сказать. Я всегда делал то, что велел мой капитан.

Я вышел из самолета. Он оторвался от земли и скрылся из виду. Я остался один, на земле людей-насекомых. И побрел навстречу к ним, вниз по дороге.

Когда я наконец вышел к ним, они как раз устроили привал. Как мы и предполагали, никто не стал меня ни в чем подозревать. Какой-то сержант разрешил мне остаться, предварительно посоветовавшись со своим командиром, который в это время рассматривал карту вместе с другими офицерами; тот лишь безразлично пожал плечами, досадуя, что его оторвали от важного дела.

Вскоре мы снова двинулись в путь под проливным дождем. Мне было неуютно и тоскливо одному среди чужих; меня окружали враги, и я знал, что в случае чего они не колеблясь меня расстреляют, — хотя я видел, что это люди, обычные люди, такие же, как Кортес и я. Честно говоря, мне ужасно хотелось сбежать. И плакать очень хотелось — не оттого, что я боялся смерти, а от одиночества и дурных предчувствий, причинявших мне почти физическую боль. Жуткое это чувство — знать, что ты один, что тебя все покинули.

— Вражеская авиация! — раздался чей-то крик. Колонна вздрогнула и, извиваясь, свернулась в клубок, как раненая змея. Не раздумывая, я бросился на землю вместе со всеми. Как же свои отличат меня от республиканцев? Меня просто убьют вместе с остальными.

Рядом строчили пулеметы. Один самолет — всего один — появился на горизонте и полетел над колонной, будто не замечая, что по нему открыли огонь. Он прошел прямо над нами, гордый и великолепный, все набирая и набирая скорость; теперь он летел так быстро, что стрелявшие просто не успевали прицелиться. Разогнался и резко взмыл вверх, опередив посланные вдогонку пули. Вверх, поворот и снова вниз, замыкая круг; в небе повисло четкое, совершенное по форме кольцо белого дыма. Даже пулеметчики — и те онемели от удивления.

Я лежал в грязи, глотая слезы. Оказывается, можно расплакаться и из-за того, что ты понял: у тебя на свете есть друг. Кортес бросил вызов врагам со всеми их пулеметами, чтобы подарить мне этот волчок, чтобы показать мне, что я не один. Чтобы я знал, что он меня не бросит.

Вылазка Кортеса утешила и подбодрила меня. Воспоминание о ней грело меня все несколько часов, которые заняла дорога до Мадрида. И вот наконец я вошел в город.

Мадрид, Констанца! Город, где мне суждено умереть в двадцать первом веке и куда мне удалось заглянуть одним глазком (и все для тебя, ради тебя), — совсем не тот город, в который я вошел в памятный октябрьский день тридцать шестого года. Правда, и я уже совсем не тот Хоакин. Но тогдашний осажденный Мадрид!.. Какие слова мне найти, чтобы рассказать о нем?

Я ускользнул от ополченцев, как только мы вошли в столицу. Конечно, меня никто не хватился. Я принялся бродить по улицам и переулкам. С каждым шагом моя легенда становилась все ближе и ближе к действительности. Я и вправду был просто испуганным мальчишкой, который заблудился в незнакомом городе и падает с ног от усталости. Я расспросил прохожих, как пройти на Гран-Виа [4], и побрел туда. По дороге мне не раз попадались вооруженные штатские весьма грозного вида; глядя на меня, они и вообразить не могли, что перед ними человек, от которого зависит взятие города.

Кортес предупреждал меня: Мадрид сейчас в руках разбойников и убийц, негодяев без чести и совести, именующих себя революционерами. Если не сможешь доказать своей принадлежности к какому-нибудь профсоюзу или какой-нибудь партии левого толка — считай, твоя жизнь в опасности. А я мало того, что был лазутчиком, проникшим в самое логово зверя, — у меня еще и документов не было. Выходит, в случае провала меня вполне могли расстрелять. Откуда же тогда взялось это острое ощущение счастья?

Очень просто. Жизнь моя до этого протекала в приюте, в казарме в Авиле, потом опять в казарме — на этот раз уже в Бургосе. И вдруг — Мадрид, улица Гран-Виа, запруженная народом, несмотря на войну (я и не знал, что бывают такие широкие улицы). По обеим ее сторонам высились величественные дома, у входа в них громоздились большие мешки с землей и песком. Кинотеатры, украшенные огромными афишами, танцевальные залы, рестораны — все это как-то не вязалось с внушенным мне образом города, отданного на милость разбойников… Осажденная столица, как я ее себе представлял, — это такое место, где все засели с ружьями наизготовку и поджидают врага. Поэтому меня так удивили переполненные бары, люди на улицах, которые оживленно разговаривали и даже смеялись. Причем это были не только военные или ополченцы — просто люди… Люди! До чего же емким, Констанца, оказалось это слово, сколько оно всего вмещало! Здесь были влюбленные пары, и подростки — такие как я, и ребята помладше, и пожилые люди, и совсем старички… Помню одного пастуха: бедняга, затравленно озираясь по сторонам, вел куда-то одну-единственную тощую овцу. Мы с ним переглянулись; наверно, он пришел в город, спасаясь от наступления наших, а овечки его, одна за другой, попали в руки голодного несознательного элемента, так что теперь от всего стада осталось одно несчастное создание, такое же изможденное и напуганное, как и его хозяин.

Но было кое-что еще, самое главное. Любовь!

Я встретился с ней внезапно, на улице Алькала, возле Сиркуло-де-Бельяс-Артес. Но я влюбился не в одну какую-то девушку, нет, их было шестьдесят или семьдесят; иными словами, я влюбился во всех сразу и ни в кого в отдельности. Меня угораздило влюбиться во всех, кто проходил мимо! У меня чуть не остановилось сердце, когда я их всех увидел. Я медленно сполз по стене вниз, да так и остался там сидеть, хватая ртом воздух, как та несчастная овечка. Эти девушки на улицах Мадрида… Я ведь до этого женщин просто не видел, если не считать наших приютских монахинь — участливых, по-матерински заботливых, всегда в черном. Из казармы — что в Авиле, что в Бургосе — я почти не отлучался. Все мысли мои были заняты самолетами, все мечты — о том, чтобы научиться летать; в моем мире просто не было места естественным чувствам. А теперь, в Мадриде, они нахлынули на меня, как бурное море.

Две девушки в нескольких метрах от меня беззаботно расхохотались; от этого безудержного проявления радости я окончательно потерял голову и расплылся в дурацкой счастливой улыбке, как пьяный. Это вовсе не было пробудившимся влечением к другому полу — это была сама жизнь. Улица Алькала — улица жизни. Раньше мне доводилось бродить лишь по сумрачным переулкам жизни, и вот я попал на ее главную улицу — яркую, шумную. Если женщины так ослепительно прекрасны в дождливый день, в осажденном городе — что же будет, когда наконец настанет мир? Как вообразить себе их очарование солнечным утром в освобожденном Мадриде, мирном Мадриде? Я представил себя за штурвалом самолета, как я кручу волчок на глазах у вот этих двух хохотушек. Но они направились вниз по улице Алькала, к площади Пуэрта-дель-Соль, и мне стало страшно. А что если я их больше никогда не увижу? В голове у меня шумело; подстегиваемый отчаянием, я поднялся на ноги. Отыскал их взглядом в толпе и пошел за ними, вмиг позабыв о своей миссии. Все было просто: они смеялись, и я хотел видеть и слышать, как они смеются. Потому и пошел за ними, не в силах сопротивляться этому желанию.