Столкновение - Александр Проханов

— Ну зачем ты так? — беззащитно сказал Файко.

— Прости, — ответил Глушков, — я должен заняться ротой.

Ротный Седых шел навстречу. Издали, вглядываясь в его хмурое, несвежее лицо, в небыструю, вялую поступь, комбат угадывал в ротном один из тех случавшихся в последнее время приступов меланхолии и упадка, что сменялись вспышками бурной энергии, безрассудной отваги, готовности лезть на рожон. Эти метания из крайности в крайность комбат объяснял утомлением. Двумя годами непрерывной жестокой борьбы, невеселыми вестями из дома: болезнь матери, намеки на неверность жены. И Глушков, как мог, боролся с этими приступами аритмии, от которых страдала служба.

— Товарищ майор, — докладывал ротный. — За истекшие сутки…

— Отставить! — резко, зло перебил майор. — Во что вы превратили пост? Что за торговля? Что за музыка? Один минометный выстрел, и вы недосчитаетесь отделения! Резервной группе не пробиться на транспортере: этот чертов дукан на колесах закупорил ворота. Если противнику нужен ориентир для пристрелки, он будет целить по этим разложенным на солнце медяшкам. Почему вы не выбриты? Разве на посту нет электричества? Вы знаете обстановку? Знаете, я вас спрашиваю?

— Так точно! — Ротный побледнел, словно серия ударов пришлась ему по лицу. Не смотрел на комбата, играл желваками.

— Вчера по графику вы должны были доставить на высотный пост «Гора-Два» продовольствие и воду. Почему не доставили? Почему отменили восхождение?

— У них еще осталась вода… Приехал оркестр… Я хотел, чтобы личный состав послушал. Сегодня сам с людьми собирался совершить восхождение…

— Вы здесь слушаете музыку, а люди на «Горе-Два» слушают, как у них бурчит в желудке! Сегодня, в сложившейся обстановке, когда по вас начнут работать десятки пулеметов, вы, оставив пост, задумали совершить восхождение? Не восхождение, а вознесение в рай!

— Я принял это решение, когда еще не знал обстановки. Восхождение отменено! — Ротный топтался, не знал, куда деть большие, шелушащиеся, с нечистыми ногтями руки. И майор вдруг пожалел его на мгновение. Пожалел в нем его усталость, его бессонницу, его тревогу о доме. Но только на мгновение: трасса не терпела унылых, уставших, безвольных. От всех требовала сил, всей предельной воли и бодрости. Иначе лишний «наливник» рванет в небо копотным пламенем. Лишнего раненого увезет в медбат транспортер. И не было к ротному жалости.

— Вы, Седых, позволяете себе распускаться! Забываете, что вы офицер! Вы отвечаете головой за личный состав! За вверенный вам участок! И если, Седых, вы не сумеете сейчас же собраться, вы расплатитесь головой за халатность. Не только своей собственной, но и тех вон двоих, что разгуливают у автофургона, будто это не боевой пост Саланга, а московский дворик. Вы поняли, Седых?

— Так точно! — Ротный был бледен, но уже не угрюм. Нес в себе вмятины от нанесенных ударов. Но эти вмятины уже наполнялись упругой ответной энергией.

— Фургон убрать! Продавщицу и музыкантов — в укрытие! Самому побриться! Людей построить! Провести перед боем беседу! Вам ясно, Седых?

— Так точно!

— Ступайте наводите порядок!

Он видел, как ротный побежал, бросая на бегу неслышные резкие слова командирам взводов, чубатому замполиту. Сгонял музыкантов, тыкал пальцем в ворох блестящей меди, отворачивался от возмущенного дирижера.

Комбат вошел в офицерское помещение, где стояли все те же железные койки. На одной, продавив подушку, лежал автомат. На другой — раскрытый журнал «Огонек» с букетом садовых цветов на картинке. На третьей — тетрадь и ручка, не дописанное кем-то письмо. Комбат присел на кровать, глядя сквозь раскрытую дверь на дорогу, пустую и жаркую, по которой только что прокатила колонна. Должно быть, шла уже в районе ближайшего кишлака и в нее не стреляли. Хорошо, что в нее не стреляли. И плохо, что в нее не стреляли.

Он увидел глыбу камня, придавившую на столе стопку газет. Серая горная глыба, в недрах которой светился лазурит. Словно в каменной глыбе открылся синий сияющий глаз. Живой, всевидящий, смотрел на комбата из камня.

Майор узнал эту глыбу, узнал это синее око. Оно открылось у него под ногами, когда весной поднимался с солдатами на высотный пост. Солдаты, недавно прибывшие, еще не привыкшие к высоте, к солнцепеку, задыхались, карабкались по сыпучей тропе. Тащили ввысь бурдюки с водой, мешки с продовольствием, коробки с боекомплектом, нагретый на солнце ствол миномета. Он, майор, пожалел тонкорукого, с незагоревшим лицом солдата, взял себе его ношу — тяжелый, набитый ранец. И вдруг под ногой в земле открылся сияющий глаз. Голубое, небесное око увидало его на горе, длинного, перетянутого ремнями, с двойной тяжкой ношей, с руками, избитыми в кровь о железо, с хриплым дыханием, с колотящимся сердцем, с жестким заостренным лицом, где вместо щек легли два глубоких провала. Увидало его таким голубое око горы. Он поднял лазурит и принес на пост.

Теперь он смотрел на синий камень, вмурованный в серую глыбу. Будто земля в момент сотворения черпнула из небесной лазури. Унесла в свою глубь синеву, окружила ее толщей и тьмой. Но лазурь пробила глухую породу, опять устремилась к небу.

Он вглядывался в лазурит. В темном камне таилась жизнь, струилась тихим лучом. Этот луч был тем же, что явился сегодня во сне, — из какой-то бездонной лазури, из иной, сокровенной жизни, где присутствуют чистейшая женственность, красота, доброта. Другая судьба и доля. И она, эта доля, обещана ему, поджидает его.

Снаружи застучали шаги. Тень заслонила солнце. Появился ротный Седых.

— Товарищ майор, «сто девятый» вышел на связь! Сообщает: «нитка» спустилась нормально. Входит в «зеленую зону».

— Ну что ж, коли так, хорошо.

Неужели ошибка? И сводка была неверна? И нет никаких засад? И горы вокруг пустые? И напрасно кружат вертолеты, стремясь различить на тропе тонкие вереницы душманов? И не будет стрельбы и пожаров? «Ну что ж, коли так, хорошо». Эта мысль была облегчением. Словно сдвинулась тяжесть с Души.

— Товарищ майор! — подбежал чубатый молоденький замполит роты. — Жители кишлак покидают! Уходят жители, товарищ майор!

Они вышли наружу. Напротив на горе примостился кишлак, клетчатый глиняный слепок. От домов по узкой тропе двигаюсь люди. Мужчины в белых чалмах, женщины в чадрах, дети в пестрых одеждах. Несли тюки, опирались на посохи, гнали перед собой темных лохматых коз. Люди покидали селение, ходили от стрельбы и пожара. Значит, враг был рядом. Быть может, уже в кишлаке. Уже выставил в бойницы стволы, нацелил трубы базук. И вот-вот разорвутся мины.

— Ну что ж, коли так, хорошо! — повторил комбат и пошел к «бэтээру».

Двор был чист и безлюден. Фургон военторга прятался в дальнем углу. Через двор пробегал солдат в каске и бронежилете.

…Под Псковом он видел, как археологи раскрывают могилу. Откатывают гранитные замшелые валуны. Срезают и бережно относят травяной дерн. Углубляются в живую ноздреватую землю с корнями, с личинкой жука, с розовым дождевым червем. Проходят сквозь слой мертвой спрессованной глины. Достигают погребения, где, раздавленный тяжестью грунта, давностью лет, лежит древний воин. Белые, превратившиеся в муку кости, словно их насыпали из щепоти на дно могилы. Белый хрупкий чертеж человека с огрызком меча, с костяным рыжим черепом. Душа умершего воина, чуть видный струящийся пар, вылетала из могилы. В поле, в пение жаворонка, в далекие дороги и реки, в россыпи деревень.

Он смотрел на безвестного воина и испытывал к нему жалость, любовь. Знал, этот светлый, зеленый мир, начинавшийся за краем могилы, сохранился в свете и зелени усилиями этого воина. И забыл о нем. Превратил его в легкий прах, в белую пыль костей, в горстку железной ржавчины.

…Он думал: сейчас наверху, сквозь туннель, в промежутке между движением колонн проходят стада. Овечьи и козьи отары, подгоняемые торопливыми пастухами. Темный бетонный желоб наполнен блеянием, цоканьем, гортанными, зычными криками. Он дал время на прохождение отар, а потом по рации, удержав на месте «нитку» тяжелых «наливников», пустил вперед колонну с удобрениями, семенной пшеницей и рисом. Соединил ее с партией самоходных комбайнов, поставленных на грузовые платформы. Ими, комбайнами, их лакированными красными коробками, решил поманить майор душманов в засаде. Комбайны направлялись в госхозы, где уже начался обмолот зерновых. Душманы стреляли в кооперативы, стреляли в госхозы, стреляли в трактора и комбайны.

Вслед за комбайнами, если те благополучно пройдут, двинется колонна с горючим. «Татры» с цистернами, управляемые афганцами.

Он ехал по трассе, спускаясь все ниже и ниже. Становилось теплей. Горы уже не были столь тесны и безжизненны. Зеленела трава. Качались у обочины желтые цветы. Мелкие ущелья блестели глянцевитой зеленью. У кишлаков виднелись хорошо возделанные поля, еще не побелевшие, не созревшие, как в долине. В апельсиновых и вишневых садах светилось желтое, красное. Горы шатрами уходили ввысь, в безоблачное небо. И на самых дальних, высоких белел снег. Оттуда, из синевы, из снега сбегала река, громогласная, бурная, клокотавшая на пенных камнях.