Вдова Кудер - Жорж Сименон

5

«Смертный приговор осуществляется путем отсечения головы».

Он вздрогнул, словно кто-то внезапно положил ему руку на плечо, хотя он понимал, что был один. В памяти всплыли слова, словно написанные в пространстве, и он машинально закончил:

— Статья двенадцатая Уголовного кодекса!

Он имел неосторожность поспать после обеда.

Потом, когда он спустился вниз, Тати поглядела на него слишком внимательно, будто в нем что-то изменилось. Этот взгляд преследовал его и в темноте чердака, куда через слуховое окно проникал лишь голубоватый лунный свет.

«Лица, приговоренные к принудительным работам, должны использоваться для выполнения самых тяжелых работ; к их ногам приковывается ядро, а сами они попарно сковываются цепью…»

На этот раз ему послышалось, что веселый голос закончил:

— Статья пятнадцатая Уголовного кодекса…

Это был голос его адвоката мэтра Фагоне. Ему было двадцать восемь лет, но выглядел он моложе Жана. Он вошел в камеру в черной мантии, с мягким запахом аперитива на губах и следами улыбки, адресованной подружке, которую он оставил в машине в ста метрах от тюрьмы.

— Ну что, старик? Что мы сегодня расскажем нашему славному Оскару?

Следователя звали Оскар Дарьела. Мэтр Фагоне считал более забавным называть его просто Оскаром.

— Вы схлопотали триста пятую статью?

Воспоминание было столь ясным и присутствие Фагоне столь реальным, что Жан сел на кровати, устремив широко открытые глаза в темноту. Он прерывисто дышал, как в свое время в детстве, когда он, тщетно пытаясь заснуть, скидывал с себя одеяло.

Удивительно, что такого с ним не было на протяжении многих лет. К тому же в те времена, когда эти события происходили в действительности, он едва обращал на это внимание.

Это было слишком сложно. Его засыпали вопросами, а адвокат беспрерывно цитировал статьи Уголовного кодекса.

«Убийство предусматривает смертную казнь, если оно сопровождалось другим преступлением или если до него или после него было совершено другое преступление». Теперь вы понимаете, мой мальчик, почему нам никоим образом не избежать истории с бумажником?

В то время это не казалось столь трагичным. Даже его охранник утром весело спросил:

— Как спалось?

И даже следователь, знаменитый Оскар, был весьма вежлив, будто не желал настаивать на некоторых деталях.

— Садитесь. Итак, вы говорите, что он ударил вас первый, но не слишком сильно, чтобы остались какие-то следы. Допустим. Но ведь нам надо убедить господ из суда, не так ли?

Во время допроса ему позвонила жена. Он ответил ей:

— Да, дорогая. Да, дорогая. Разумеется. Я запомню. Да, три кило.

Три кило чего?

«Смертный приговор осуществляется путем отсечения головы».

Он тяжело перевернулся на кровати. У него расшалились нервы.

— Статья триста двадцать первая, старичок. Без этой статьи мы пропали. Именно по ней я и буду вас защищать. Но если вы не в состоянии мне помочь…

«Убийство, а также ранения или телесные повреждения заслуживают снисхождения, если они были вызваны физическим воздействием или насилием над личностью».

Мэтр Фагоне провел расческой по своим густым блестящим волосам.

— Вы догнали его на мосту, не имея дурных намерений. Вы только хотите просить его вернуть вам часть денег, которые он у вас выиграл. Вы говорите ему о Зезетте. Он смеется над вами. Вы делаете движение рукой, а он подумал, что вы хотите его ударить. Он бьет первым. Вы теряете голову и в рукопашной схватке перекидываете его через парапет.

И тут же мэтр Фагоне добавил иным тоном:

— Они нам не поверят.

— И что тогда?

— Мы воспользуемся отсутствием доказательств.

Иной раз он рассказывал подследственным содержание спектакля, который он видел накануне.

Сам процесс тоже разворачивался как спектакль. На него смотрели с любопытством, а он с удивлением разглядывал людей, думая совсем о другом.

— Господа, суд идет!

И вот только теперь, через столько лет, лежа на матраце, пахнущем заплесневелым сеном, он вдруг понял, насколько все было серьезно и опасно и что он чудом избежал отсечения головы.

«Смертный приговор осуществляется…»

Он хотел встать и спуститься к Тати, чтобы не оставаться наедине с собой. Ему было страшно. Он покрылся потом и почувствовал перебои в груди — наверное, сердце.

— Господа судьи, перед вами молодой человек, который является жертвой…

Жертвой чего? Да совсем не того, о чем говорил мэтр Фагоне! И пока он говорил, постоянно откидывая крылья своей мантии, Жану ужасно хотелось в знак несогласия помотать головой.

— Раз… два… три… четыре… пять…

Капли жидкости стекали с подвешенного бурдюка с творогом. Ему хотелось кричать, потому что его мозг все время работал, потому что в его голове всплывали слишком четкие картины, которые накладывались друг на друга и смешивались с голосами и ощущениями, в том числе с ощущением солнечного луча, который тогда в зале упал на его руку маленьким дрожащим пятнышком.

Все было неправда, в том числе и то, что он рассказал Тати. Правда, которую знал только он, заключалась в том, что, когда ему было четырнадцать лет, единственным виновным был, по существу, его учитель английского языка.

Он забыл его фамилию. Странно, что он ее забыл, ибо все другие детали полностью сохранились в его памяти. Бледный, нескладный, словно деревянный, мужчина с большими темными глазами и черными усами, носивший всегда слишком длинные пиджаки, похожие на сюртуки.

— Пассера-Монуайер…

Его фамилию он произносил каким-то особым тоном, и у всех учеников по спине пробегали мурашки. Открытое окно выходило в лицейский сад. Где-то на третьем этаже женщина выбивала ковры.

— Я полагаю, что спрашивать вас бесполезно, не так ли? Ведь сын месье Пассера-Монуайера достаточно богат, чтобы думать о том, как потом зарабатывать себе на жизнь. Он не обязан быть умным.

На мгновение из-под усов показывались мелкие острые зубы. Учитель был удовлетворен, получив одобрительные улыбки нескольких учеников.

— Вы можете сесть, Пассера-Монуайер… К сожалению, правила не позволяют мне выгнать вас с урока. И тем не менее я считаю вас отсутствующим.

Собирая контрольные работы, он отложил в сторону работу Жана, медленно подошел к камину и пренебрежительно швырнул ее в огонь, сделав вид, что греет руки.

Кто виноват? Его щеголь-отец, которого учитель английского регулярно видел на улице в своей машине, причем, как правило, в обществе какой-нибудь юной красавицы.

Своим сыном он не занимался. Если вдруг Жан поздно вставал и опаздывал в школу, он сразу шел в кабинет к отцу.

«Месье!

Прошу извинить моего сына, который не смог сегодня прийти в лицей, поскольку был уложен в постель по причине легкого недомогания…»

В тот год Жан довел себя до болезни, чтобы не сдавать экзамены. Весь июль он прожил в саду и наконец стал передвигаться как настоящий больной, усвоив все осторожные повадки и жесты.

Он остался на второй год в третьем классе. Перестал учиться, зная, что отныне это стало бесполезным. Он отступился.

Он был более крупным, более худым и элегантным, чем его товарищи, и, поскольку у него всегда было полно денег, он угощал их мороженым.

Если случайно его кошелек оказывался пуст, он брал наудачу немного денег из ящика, что мог заметить только старый бухгалтер отца.

Он не желал ничего делать. Дважды провалил экзамены на степень бакалавра, но в конце концов сдал их благодаря протекции.

Вот так все и началось. Он любил слоняться по улицам с приятелями, есть мороженое, а позже и потягивать пивко в уличных кафе.

Иногда его охватывала тревога: кем он станет, если?..

Да никем! Он никем не станет. Он сдался. Было уже поздно.

Он поднялся с кровати и босиком замер посреди мансарды, чтобы немного остыть.

«Смертный приговор осуществляется путем…»

Эта мысль была навязчивой, мучительной, неожиданной. Когда он пережил всю драму — и суд, и тюрьму, он едва ли отдавал себе отчет, что все это произошло именно с ним. Он слушал председателя, задававшего вопросы свидетелям.

— Поднимите правую руку. Поклянитесь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. Вы не являетесь ни родственником, ни…

Ему казалось, что вся эта судебная машина была непропорционально велика по сравнению с его личностью! Как можно раздувать столько разных процедур из-за какого-то пустяка?

О его деле спорили, словно он действительно мог отвечать за свои поступки. Он же, сидя на скамье между двух жандармов, продолжал чувствовать себя школьником!

Отец не явился. Сестра тоже не пришла. Правда, тогда ей еще не было двадцати лет.