Сияющие - Лорен Бьюкес

Он поворачивается лицом к холлу. Нужно быстро решить, что делать с мистером, пока тот не начал разлагаться. Но это потом, когда он вернется. Желание выйти на улицу непреодолимо. Нужно проверить и убедиться, что он прав.

Харпер надевает одежду, найденную в шкафу. Пара черных туфель. Синие джинсы «Уокмэн». Рубашка на пуговицах. Все в пору, как раз. Снова бросает взгляд на предметы на стене – еще раз убедиться. Воздух вокруг лошадки слегка подергивается, вибрирует, дрожит. Одно из имен ярче, видно четче, разборчивее. Практически светится. Она его ждет. Нужно идти.

Харпер стоит перед входной дверью, нервно выбрасывает правую руку вперед, словно боксер, разминаясь перед ударом. Он прекрасно запомнил безделушку со стены. Уже три раза проверил, взял ли ключ. Все, готов. Ему кажется, что он знает, как все случится. Он будет действовать в духе мистера Бартека. Осторожно. Хитроумно. Без излишеств.

Быстрым резким движением поворачивает ручку двери. Его ослепляет яркий свет, острый как разрыв хлопушки в темном подвале, пронзающий страхом случайную кошку.

Харпер выходит и оказывается в каком-то совершенно другом времени..

Кирби

3 января 1992

– Тебе нужно завести другую собаку. – Мама сидит на камне, смотрит на озеро Мичиган и зимний пляж. Воздух клубами зависает у рта, как в комиксах пузыри со словами. В прогнозе погоды обещали снег, но, судя по состоянию неба, вряд ли.

– Не-а, – беззаботно отвечает Кирби. – Никогда от нее ничего хорошего не было.

Девушка рассеянно поднимает палочки с земли и ломает их на маленькие кусочки, пока ломать становится нечего. Ничто не поддается уменьшению до бесконечности. Атом можно расщепить, но все равно он не может испариться в никуда. Всегда что-нибудь остается. И ни от чего нельзя освободиться полностью, до конца, даже если все уже сломалось, раскрошилось. Как в случае с Шалтаем-Болтаем. Наступает момент, и приходится поднимать с земли то, что осталось. Или просто уйти, не оглядываясь. Да пошла она, вся эта королевская рать!

– Девочка моя. – В голосе Рейчел слышится вздох, от него Кирби всегда хочется сказать маме что-нибудь обидное.

– Волосатая, вонючая, все время норовит лизнуть в лицо. Фу! – Кирби делает презрительную гримасу. Все их ссоры развиваются по одному сценарию. Противно знакомо, но в какой-то степени удобно.

После того как это случилось, она некоторое время пыталась развлечься и отвлечься. Забросила учебу, хоть ей и предлагали взять академический отпуск (по семейным обстоятельствам), продала машину, собрала вещи и уехала. Однако недалеко. Хотя Калифорния казалась незнакомой и чужой, как Япония. Будто телевизионный сюжет со сбитым звуковым сопровождением, где кто-то смеется на заднем плане. А может быть, это она сама везде была чужой и никуда не вписывалась: слишком мрачная и запутавшаяся для Сан-Диего; или не слишком запутавшаяся либо не по тому поводу для Лос-Анджелеса. Ей следовало быть трагически беззащитной, а не сломленной. «Ты сама должна сделать надрез и выпустить боль наружу, никто не сделает это за тебя!»

Ей не нужно было останавливаться, следовало продолжить путешествие, уехать дальше, в Сиэтл или Нью-Йорк. Она же вернулась туда, откуда начинала. Вероятно, слишком много переезжала в детстве. Или семья создает вокруг себя гравитационное поле притяжения. Или ей просто нужно было вернуться на место преступления.

Нападение тогда привлекло большое внимание. В больнице с ног сбились, пристраивая огромное количество букетов, которые ей приносили люди, иногда совершенно незнакомые. Хотя некоторые цветы преподносили просто в знак внимания и сочувствия. Уже никто не верил, что она выкарабкается, да и в газетах многое напутали.

Первый месяц был очень суматошным, люди отчаянно боролись за нее, самоотверженно помогали, поддерживали. Но со временем цветы завяли, а внимание ослабело. Ее перевели из интенсивной терапии, а через некоторое время выписали из больницы. Люди продолжали жить своей жизнью, от нее ждали того же, но она не могла даже в кровати повернуться – тут же просыпалась от острой, невыносимой, пронизывающей агонии. Или кричала от боли, боясь, что порвала какой-то орган внутри, когда тянулась за шампунем, а обезболивающие переставали действовать.

Потом рана загноилась, и ей снова пришлось лечь в больницу, еще на три недели. Живот страшно вспучился, будто она собиралась родить инопланетянина. «Мы теряем грудолома, – пыталась она шутить с доктором, очередным приглашенным специалистом. – Как в фильме „Чужой“, помните?» Но никто не помнил и ее шуток не понимал.

Между тем Кирби теряла друзей. Они просто не знали, что сказать, все отношения застревали в трещинах молчания. С теми, кто не терял дара речи от самого вида ее ужасных ран, она могла поговорить об осложнениях, которые испытывала от попадания своих фекальных масс в брюшную полость. Ничего удивительного, что разговоры быстро заканчивались. Люди меняли тему, не решались задавать вопросы или проявлять любопытство, будучи уверены, что поступают правильно, в то время как она больше всего хотела выговориться. Так, чтобы все нутро наружу.

Появлялись и новые друзья, из туристов, которые приходили попялиться. Она не привязывалась, быстро и легко освобождалась от этих отношений. Иногда было достаточно просто не ответить на телефонный звонок. Если кто-нибудь проявлял настойчивость, она начинала нарушать договоренности – все, раз за разом. Они удивлялись, сердились, обижались. Некоторые оставляли на автоответчик сообщения – сердитые, возмущенные или, еще хуже, обиженные. В конце концов она его отключила и выбросила. Кажется, для знакомых это оказалось лучшим решением. Ведь дружить с ней – это как приехать отдыхать на тропический остров и попасть в руки террористов, а такое случалось в реальности, она видела в новостях. Еще она много читает о несчастных случаях. В основном рассказы спасшихся и выживших.

Кирби оказала друзьям добрую услугу. Вот только у нее самой никаких вариантов отхода не было. Но она застряла, стала заложницей в собственной голове. Интересно, может стокгольмский синдром развиться по отношению к самому себе?

– Ну так что, мам?

– Ты же моя милая.

– Я все верну тебе через десять месяцев максимум. Я уже все продумала.

Она достает папку из рюкзака. Распечатала таблицу, постаралась: в цвете, с красивыми шрифтами, имитирующими рукописный почерк. В конце концов, у нее мать дизайнер. Рейчел проявляет максимальную уважительность, внимательно читает, просматривает колонки, будто перед ней не бизнес-предложение, а портфолио художника.