Берлога солнца (сборник) - Александр Котляр

За окнами взорвалась первая.

– Ещё четыре осталось, – Лёня сидел на полу, зажав лысую голову между ладонями, и считал.

– Ты чего противогаз не надеваешь? – спросил я.

– Подождём, пока упадут все, – ответил он голосом контуженного.

Раздалось ещё четыре хлопка, и мы надели маски слоников.

По телевизору показывали места падения ракет, разбитые машины, раскрошенный асфальт. Поражать мишени Саддаму помогали противоракетные установки «Патриот». Они сбивали ракеты, летящие к палестинцам, и отбитые боеголовки камнем падали на еврейские дома. Телевидение и радио без умолку вещали о надёжности «Патриотов», о том, что ни одна ракета Хусейна не прорвётся. Средства массовой информации лишают тебя желания анализировать события, и я радовался вместе со всеми.

…Я уже работал в университете и, когда звучала сирена, не спускался в бомбоубежище, а поднимался на крышу. Зрелище стартующих, как с космодрома, ракет, снопы огня в небе над Тель-Авивом завораживали. Завораживали не только меня, нас на крыше было двое. Нет, не Карлсон. Вторым был чуточку сумасшедший профессор. Мы стояли на крыше и говорили о том, что вскоре могучие опреснители морской воды превратят пустыню Негев в цветущий сад, что в Израиле найдут нефть и что израильские ракеты «Земля-воздух» точнее и эффективней американских «Патриотов».

Отбой воздушной тревоги. В автобусе нет людей, улицы пустынны, в окнах потушен свет. Все, кто мог, уехали за границу, куда не долетают ракеты. Лёня не понимал моего нежелания бороться за жизнь. Я не понимал его упорства в борьбе за бессмысленное существование. Мне надоело выскакивать намыленным из ванной, надоело бросаться голым в комнату-убежище, теряя по пути клочья пены, надоело класть тряпку – заринку в щель. Я лежал в ванной, выставив из-под пены безымянный палец правой руки изящным изгибом «факйююю», и считал хлопки: три, два, один, всё! Это тебе не курдов мочить: нас, евреев, ракетой из ванной не выбьешь.

Приближался Пурим, весёлый праздник ряженых, праздник пожирателей «ушей Аммана».

– Саддам до Пурима не дотянет, – сказал я Лёне. – Хочешь, поспорим?

– На что?

– Конечно, не на шоколадку, – на две бутылки водки.

– А почему на две?

– Чтобы вторую сразу вместе выпить, а первую заначить.

– Ладно, – согласился он, и… я выиграл.

Люди срывали с дверных косяков ненавистную клейкую ленту, распахивали настежь окна, мыли полы в комнатах-убежищах тряпками-заринками, сливали страх грязной водой. Вот война и позади. Несколько задохнувшихся в противогазах, двое передозированных антидотом. Зато… родильные отделения через девять месяцев ломились от рожениц. Акушерки не покидали рабочих мест, они не успевали вынимать. Вот чем надо было заниматься в герметично задраенном помещении с намоченной тряпкой под дверью. Я опять вспомнил о зале прилёта, об уставшей женщине с нееврейской фамилией. Любовь противостоит смерти. В застрессованной популяции индуцируется стремление к размножению, биосистема компенсирует грядущее уменьшение числа особей. Я асоциален, во мне не включился компенсационный механизм. И в нём тоже, в Лёне. И хорошо, что не включился… в нём.

Лошадь уже почти просочилась в зеркало, иврит ритмом проникал в сознание, меняя изнутри. Ещё немного осталось, совсем немного. Год позади, позади Бней-Брак со снующими посыльными… «Давай на посошок, из заначенной». Лёня грустен – притерпелся, видно. А мне не грустно, мне не жаль покидать этот город. Нет ни злобы, ни раздражения, просто… не моё.

Северный Тель-Авив, университет, работа по 16 часов – охота пуще неволи. Страны, языки, мелькание аэропортов. По десять-пятнадцать полётов в год, закрутило. Сан-Франциско, рейс Люфтганзой до Франкфурта. Оттуда уже в Тель-Авив. В самолёте прохладно, пахнет клубничным освежителем воздуха. Сосед, худой человек лет семидесяти, читает газету на немецком. Что-то говорит мне.

– Извините, я не говорю по-немецки.

Он переходит на английский:

– Меня огорчает, что немцы в Америке теряют принадлежность к своей нации.

– Извините, я не немец.

– Поверьте, уж кто-кто, а я могу отличить немца от шотландца.

– От шотландца – возможно, но не от еврея.

Гримаса раздражения на пожилом лице, поджатые ноги, острые коленки. Самолёт взлетает. Объявления пилота, суета стюардесс. «Мне, пожалуйста, водку и сок томатный, но без льда. Нет, не смешивайте, я не люблю Кровавых Мэри». Он пьёт красное вино. «За тотальную ликвидацию национальных и половых различий. За слияние планетарного разума!» – кричу я немцу в лицо и поднимаю вверх стопарь с водкой. Он проваливается без парашюта, вжимает голову в плечи. Я опрокидываю и закрываю глаза. Самолёт трясёт на воздушных ухабах, как телегу.

Перед зеркалом подкова с торчащими вверх гвоздями. А где лошадь, где же она?.. Я уже не могу без неё, я привык прорываться, я хочу с болью….

Иерусалимский ослик

Он каждое утро выводит к иерусалимским воротам белого ухоженного ослика. Старик с длинной седой бородой, в белой накидке. Ему лет сто, а может, и больше: время замирает в ждущих. Каждое утро серебряным гребнем, смоченным в оливковом масле, он расчёсывает ослика, вплетает в гриву ленточки с цветными бусинками. Ослик сияет на солнце. Старик держит в руках золотую уздечку и уставшими от ожидания глазами всматривается в лица проходящих.

Когда солнце касается края стены, старик дёргает за уздечку и вместе с осликом отправляется домой.

Старик знает, что Путник придёт днём, – выйдет из ворот, пошатываясь от усталости, ведь путь не близок. Он подойдёт к ослику, и тогда старик скажет: «Я так давно жду тебя. Садись на него!» – и дотронется до Спутника-8.

Спутник-8 – его восьмой напарник. Ослики умирали от старости и болезней, а старик верил и ждал, ждал и продолжал жить. Спутник-8 тоже немолод, и старик подолгу готовит его по утрам, замазывая краской для побелки стен зияющие проплешины. Ведь если ослик будет не праздничным, Он пройдёт мимо. Как те, кто бросают к ногам старика монетки.

Старик не подбирает их, он не нищий…

Старик знает, что Спутника-9 не будет, и если они разминутся с Ним во времени, то… старик готов к этому. Его жизнь не прошла зря. Ведь каждый день был полон смысла, надежды и веры.

А что ещё нужно человеку, чтобы быть счастливым?

Берлога солнца

Которую ночь подряд шёл снег. Запахи, запорошенные снегом, неброски. Только если прикоснуться носом к ледяному насту, можно учуять зайца или волка. Сапог не любил зиму, ему нравились запахи летнего леса. Но приходилось ждать, ждать долго, ведь лето в Заполярье скоротечно.

Пёс лежал поперёк грубо струганных досок пола рядом с печью, положив голову на лапы, и смотрел на огонь. Языки пламени отражались в синих глазах красными флажками. Зверь боялся приближаться к огню. Когда-то ему, рыжему щенку, искра прожгла шерсть, оставив шрам на правом боку. Сапог вспомнил острую боль от ожога, повернул голову и лизнул шрам.

Коля пил. Из извилистой трубки в большую стеклянную банку падали капли. Когда мутная жидкость покрывала дно, Коля сливал её в алюминиевую кружку и выпивал залпом. Глаза человека наливались мутной ненавистью, пальцы острой болью сжимали кожу между собачьих лопаток. «Терпи, я же терплю», – говорил он, продолжая до хруста вжимать собаку в пол. Сапог не понимал смысла слов, но видел, что хозяин смотрит на дно банки и нетерпеливо ждёт. Ожидание пахнет едко. Едко пахнут и ненависть, и зависть, и боль. А память, память пахнет прошлым: талым снегом, сонными пчёлами, солнечными зайчиками рыжих щенят на белом снегу.

Сапог протиснулся в узкую дверную щель и выбежал на заснеженное крыльцо. Был полдень – время, когда полярная тьма ненадолго отступает. В полумраке проявляются силуэты деревьев, очертания домов, но солнце так и не выходит. «Оно прячется в огромной берлоге и только весной просыпается», – думал пёс.

Сапог зажмурился, он представил Солнце – огромного, слепящего лучами медведя. Медведи пахнут за версту прелой шерстью, и даже Кнут, самая слабая нюхом собака в деревне, знает, где они прячутся. А спящее Солнце, чем пахнет оно? Сосновой смолой, талой водой? Сапог был уверен, что берлога Солнца – в лесу, за речкой, но не решался пересекать вьющуюся заледеневшую границу. Он помнил, как тогда, в прошлом году… все его друзья… Угорь, Винт, Бычок, Быстрый…

Прошлый год был особенно лютым. Холод вымораживал жизни зайцев, кабанов, лосей, превращая их в ледяные статуи. Обессиленные голодом волки сбивались в шеренги, чтобы не исчезнуть в царстве белого сна. Сапог помнил заунывный волчий вой на опушке за ручьём и запах, манящий запах течной волчицы. Запах, который парализует волю, лишает страха, бросает вперёд. И он бежал. Чуть впереди бежал Винт. Сапог помнил, как Винт ворвался в лес, как завыл воем разрываемой в клочья собаки. Сапог успел затормозить, срывая о ледяную корку подушечки лап. На опушке два волка жадно доедали то, что ещё несколько мгновений назад было его другом. Визг, хриплое рычание умирающих на снегу друзей… С тех пор Сапог ни разу не приближался к замёрзшему ручью, но желание переступить через страх гнало его к ледяной границе снова и снова.