Не плачь, Рапунцель! - Елена Ивановна Логунова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Озвучить свою мысль я не успела. За забором как будто огромный гриб вырос – над неровным краем досок поднялась серо-бурая шляпка.
Точнее, шляпа. Мягкая, кажется, войлочная, фасона «мятая кастрюлька». Из-под нешироких полей блеснули отливающие фиолетовым толстые стекла очков и седые локоны:
– Кто такие? Зачем в чужой двор полезли?
Я автоматически шагнула ближе к забору, открыла рот, но не придумала, что ответить. Зато Ирка нашлась моментально – распрямилась, подошла, поправила тяжелую сумку на плече и умильно заворковала:
– Здравствуйте, здравствуйте, бабушка, как хорошо, что вы здесь, а мы уж подумали – ни единой живой души нет!
– И чего? Решили поживиться? Так нечем, – хмыкнула бабушка и мотнула головой. – Что не сгорело, то в халабуду сложено и заперто надежно!
Я оглянулась, чтобы увидеть, на что указывает острый старушечий подбородок, и только теперь разглядела красно-коричневый контейнер для перевозок, который приняла было за накопительный резервуар для воды.
– Какое красивое слово – «халабуда»! – негромко восхитилась Ирка, и глаза ее затуманились.
Сейчас начнет стихи сочинять, поняла я.
И точно:
– Дай мне рифму! – шепотом потребовала подруга.
– Не буду!
– Спасибо! Я не буду, я не буду лезть в чужую халабуду…
– Громче говорите, у меня слух уже не очень! – Бабушка и сама повысила голос. – Заблудились, что ли? Или вы новые наследники? Слыхала я, что внучку Графыча убили.
Она вплотную приблизилась к забору и удобно сложила поверх него руки в матерчатых перчатках с обрезанными пальцами. Я расценила этот жест как проявление готовности к дальнейшей беседе и вступила в разговор:
– В том-то и дело, что Александру Смурнову и ее мужа убили, мы тут как раз по этому вопросу…
– На милицию вы не похожи. На полицию то есть, – перебила меня бдительная бабушка.
– Разумеется, мы не из полиции, – фыркнула Ирка и зачем-то полезла в свою торбу.
Через пять секунд шуршания и энергичной возни в закромах стало ясно – зачем.
Подруга извлекла из сумки мою новую книжку! Ту самую, со свеженьким автографом на первой странице.
– Вот, видите? – Ирка продемонстрировала бабушке сначала обложку, потом последнюю страницу с фото. Еще и подняла руку повыше, установив томик в воздухе рядом с моим лицом. – Писатель Логунова – известный автор детективов…
– Меня Еленой зовут, – вставила я.
– А меня Верой Игнатьевной, – машинально отозвалась старушка.
– А я Ирина, не писатель, но поэтесса, очень приятно! – обрадовалась подруга и протянула мою книжку новой знакомой. – Это вам в подарок, на память о нашей встрече.
– Подарок – это хорошо, – бабуля приняла презент, покачала головой вверх-вниз, переводя внимательный взгляд с моего лица на портрет на обложке, – а только все равно непонятно, зачем вы к Графычу покойному полезли?
– Ну как же? – Ирка всплеснула руками. – Лена в поисках нового сюжета! Смурновых же убили, да и Графыч этот, вы говорите, покойный уже…
– Ну старика никто не убивал. – Зашуршала болоньевая ткань плаща – удовлетворенная объяснением Вера Игнатьевна спрятала книжку в карман. – Сам помер, старый был, а мужикам в таком возрасте одинокими оставаться нельзя, они ж беспомощные – захворал да и слег. А мог бы жить еще, кабы простых деревенских не чурался. – Бабушка поджала губы, заправила под шляпу выбившуюся прядь.
Мы с Иркой молча ждали продолжения, не сомневаясь, что оно последует. Чувствовалось, что Вера Игнатьевна из тех бабулечек, которые не прочь поболтать, особенно – кого-то обсудить и осудить.
Из короткого, но эмоционального рассказа старушки-соседки мы узнали, что Арсений Евграфович Елагин, которого в поселке звали Графычем, приходился Александре Смурновой родным дедом. Приехал он в Болотный несколько лет назад, недорого купил дом, который уже тогда был не в лучшем состоянии, а ремонтом и восстановлением своего жилища не занимался, поскольку «не рукастый был». У Арсения Евграфыча имелось другое пристрастие: он выращивал и собирал по лесам и болотам разные травки, сушил их, варил и настаивал.
– Ну чисто ведьмак какой, – блеснула очками Вера Игнатьевна. – Бывало, запрется у себя в сарае – это вон там, где все сгорело, – и что-то варит, варит – из трубы дым валит то зеленый и вонючий, то ничего так, даже приятный…
Бабуля задумалась, жуя губами. Мы с подругой затаили дыхание, не желая ей помешать.
– А спросишь его – Графыч, чтой-то ты такое неаппетитное кашеваришь, оставь, заходи лучше пирогов с клюквой и яблоками поесть, он тока фыркнет, как лошадь… Осел старый. – Вера Игнатьевна рассердилась. – В деревне, почитай, одни бабы остались, мужиков раз-два – и обчелся, да и те кто пьянь, кто рвань, плюнуть не на кого. А тут приличный вроде дед, не алкаш и не калека, спина прямая, руки-ноги крепкие, даже не лысый совсем!
Тут она снова задумалась.
– Хотя Акимыч нынче тоже не лысый, аж прям кудрявый, как в юности, сделался, и говорят, это ему как раз Графыч не то притирку, не то примочку какую сварганил. Акимыч, гад, не признается, а мог бы и поделиться полезным средством по-соседски-то!
Бабуля, рассердившись, оглянулась и погрозила забору по другую сторону улицы костлявым кулачком.
– А как случилось, что он умер, этот Графыч? – Ирка попыталась аккуратно вернуть рассказчицу к теме внезапных смертей Смурновых-Елагиных.
– Да как? Занемог и слег, а один был, без помощи и пригляда. Может, коронавирус его скосил, тогда еще им болели, хотя про карантин уже речи не вели. Но у Графыча все равно, почитай, самоизоляция была: бобыль же. Девчонка, внучка, давно уже в город уехала, смотреть за дедом не хотела. Прислала, правда, какого-то… – Тут бабка снова оглянулась и понизила голос: – Чужака!
– Какого чужака? – не поняла я.
– А такого! – Вера Игнатьевна сузила глаза и растянула руками щеки. – Чернявого, смуглого… Графыч его Мишкой звал.
– Имя русское, – отметила Ирка.
– Имя-то да, – согласилась бабуля. – А сам не наш. Рукастый, правда: полы подлатал, забор поправил. Крышу только починить не успел… Но что с такого возьмешь? Он и по-русски-то ни бэ, ни мэ, не поговоришь, не расспросишь. И безответственный, видать: взял и умелся к себе туда, на свою солнечную родину, а деда бросил. А Графыч, значит, заболел, да и свалился, лежал один в нетопленой избе, голодный да холодный…
Голос рассказчицы стал жалостливым, с отчетливыми плаксивыми нотками. Я покосилась на Ирку – та сочувственно загнула губы крючками, – и тоже сделала показательно горестное лицо.
– А было что у нас? Кажись, май месяц, не то даже апрель еще. Ночами заморозки случались, – припомнила Вера Игнатьевна. – А он в кровати лежал, Графыч-то!
Она сложила руки на
