Мой Шелковый путь - Алимжан Тохтахунов

Примерно через полтора месяца состоялся суд. Единственным свидетелем выступила моя невеста Татьяна.

— Не понимаю, как можно судить человека лишь за то, что он проживает без прописки, — грустно говорила она, обращаясь к судье. — В чем тут преступление? Мы с Аликом уже почти муж и жена, скоро должны пожениться, создать семью. Что теперь будет? Почему вы так суровы к нему?

Я видел по глазам судьи, что он рад бы сказать, что государству плевать на самом деле, где я прописан, и что государство в действительности раздражено только одним — моей карточной игрой и деньгами, заработанными в ней. Однако говорить об этом вслух судья не мог.

— Мы поставлены, чтобы следить за соблюдением закона, — сухо ответил он моей невесте. — А в данном случае закон нарушен. Гражданин Тохтахунов проживал в Москве без прописки, дважды был официально уведомлен об этом и выслан из Москвы. Теперь Уголовный кодекс предполагает более суровое наказание…

Из Ташкента на суд приехал старший тренер мастеров Вячеслав Дмитриевич Соловьев с письмом от «Пахтакора», в котором была просьба отдать меня на поруки команде. Горько и сладко было видеть этого замечательного человека в зале суда. Горько — потому что ему отказали, хотя письмо от футбольной команды высшей лиги могло приравниваться к ходатайству от республики. Сладко — потому что лестно, когда такой великий тренер оказывает тебе доверие. И уж не знаю, как все обернулось бы, если бы меня отпустили тогда. Пришлось бы от карт отказываться, чтобы не подводить «Пахтакор», а ведь я не хотел бросать игру в карты.

Так в 1972 году я впервые был осужден — не совершив ничего ужасного, а просто нарушив паспортный режим. Мне дали год общего режима.

Я вернулся в «Матросскую тишину», но уже в другую камеру. Теперь я был в числе осужденных. В общей сложности меня промурыжили в московской тюрьме три месяца: полтора месяца до суда, потом еще полтора месяца я ждал этапа, и лишь после этого меня отправили на исправительные работы на стройку народного хозяйства в Коми АССР. Вагоны, в которые нас загнали, насквозь пропахли грязными телами. Густой запах пота не выветривался, несмотря на большие щели в стенах и на постоянный сквозняк. Сутки или двое тряслись мы на нарах, припав к щелям и вглядываясь в проплывавший снаружи мир. Замкнутое пространство давило на психику, но я успокаивал себя тем, что мы едем не на край света.

Когда поезд остановился и тяжелая дверь с грохотом откатилась, в вагон ворвался свежий ветер, донесся вкусный запах хвои.

— Выходи строиться!

Там, в Коми, нас расконвоировали, и я сразу почувствовал себя почти полноценным человеком. Тюрьма с ее давящей смрадной духотой осталась позади и воспринималась теперь как дурной сон, который никогда не вернется.

— Здесь пахнет волей, — сказал я.

— До воли еще далеко, браток, — послышалось за спиной. — Руки в кровь сотрем на этой стройке, пока воли дождемся.

Нас разместили в деревянных бараках и строительных вагончиках. По сравнению с тюрьмой условия показались вполне сносными. Предстояло прокладывать газопровод, который назывался не то «Северное сияние», не то «Сияние Севера». Мы рубили лес для будущей трассы, возводили какие-то компрессорные станции, рыли землю…

— Эй, — услышал я однажды. — Ты узбек?

— Узбек.

— Из Ташкента?

— Да.

— И я из Ташкента.

Передо мной стоял невысокий человек с растрепанной шевелюрой и широко улыбался.

— Рад видеть земляка, — сказал он и протянул руку для пожатия.

Узнав, что меня определили на лесоповал, он сразу отвел меня к начальнику участка.

— Пак, познакомься, это мой земляк. Надо ему полегче работу найти.

Начальником участка был кореец. Поглядев на меня оценивающе, Пак кивнул.

— Будешь в моей бригаде, — решил он.

— А что делать? — спросил я.

— Природой любоваться, — засмеялся он.

Время шло. Работа меня не утомляла, но однообразие все-таки тяготило. Мне очень хотелось вырваться с территории стройки, но я понимал, что это невозможно.

— Почему невозможно? — улыбнулся Пак, когда я заговорил об этом однажды за ужином. — Давай представлю тебя коменданту. Мы с ним в хороших отношениях. Объясни ему, что тебя чуть ли не со свадьбы вырвали, семья гибнет из-за этого. Попроси отпустить тебя повидать невесту.

— И отпустит?

— Может, и отпустит…

Комендант оказался отзывчивым мужиком.

— Ничто человеческое нам не чуждо, — сказал он. У него было худое лицо, крупный нос, кривые мелкие зубы и хитрые глаза, в которых, казалось, скрывался свет всех человеческих пороков и добродетелей одновременно. — Невесту, конечно, надо повидать. Ты парень молодой, тебе без этого нельзя. Можно и отпустить…

— Правда? — с недоверием произнес я, а сердце мое уже стучало учащенно, почуяв дорогу домой.

— Можно отпустить. Но не просто так, конечно. Не на прогулку. По работе поедешь, в командировку. Выпишу тебе маршрутный лист. Завтра Пак подготовит список. Нам надобно краску кой-какую раздобыть и еще всякую мелочь. Справишься? Москву хорошо знаешь?

— Справлюсь.

Так, с командировочным листком в кармане, я прикатил в Москву. В первый же вечер я направился в бильярдную, что в парке Горького. Там собирались сливки бильярдного общества, асы-игроки с громкими именами. Беседуя с ними, в жизни не подумаешь, что они картежники — интеллигентные, начитанные люди, умевшие в разговоре ненавязчиво ввернуть цитату из Пушкина или Достоевского. Я был совсем молодой, всего двадцать три года, далекий еще от культуры. И все же они говорили со мной как с равным, и мне это льстило. Чего стоит один только старик Мойта. Он играл с самим Маяковским! Ежедневно в бильярдную приходили два умнейших и благороднейших человека — Федор Алексеевич и Борис Моисеевич, к которым все обращались только по имени-отчеству и фамилий которых я никогда не слышал. Эти двое всегда одевались со вкусом, выглядели элегантно, вели себя с достоинством. Федор Алексеевич был княжеских кровей, высокий, эффектный; на здоровье он никогда не жаловался, а умер на лестничной клетке, поднимаясь к себе в квартиру: присел отдышаться и… — сердце остановилось…

Едва я вошел в прокуренное помещение бильярдной, меня обступили со всех сторон, забросали вопросами, предлагали помощь, совали мне в карман кто сотню, кто двести рублей.

— С освобождением тебя, Алик, — смеялись они. — Приоденься, а то поистаскался ты что-то.

Сначала я купил себе хорошие вещи, а потом поспешил на авторынок, где достал краску и все прочее, что было указано в списке. Пять дней в столице вернули мне бодрость духа, и в Коми я возвратился заметно посвежевшим.