Жи-Ши - Сергей Четверухин

Мне казалось, что она избалована тусовками, общением, событиями… Как же меня удивляло, когда выяснялось, что она не знает имен модных гастролеров, о которых говорила вся светская Москва, и не бывала в местах, в которых, по моему разумению, должна была жить ночами. Ее ни разу не встречали в «Вог-кафе», она не ужинала в «Галерее» и не забегала на ночной кофе в «Курвуазье». Она игнорировала «цеппелиновские» вечеринки, «Скромное обаяние буржуазии» продолжал оставаться для нее фильмом Бунюэля, «Пушкин» – поэтом, которого много читают в школе, «Дягилев» – знатным импресарио, и ей, похоже, было чихать на все зима-лето-осень-проджекты этого мира. Оказалось, что я совершенно не знал ее вкусов и привычек. Она открывалась мне медленно, как стыдливая невинность, сантиметр за сантиметром поднимая подол платья. Вот я узнал, что она предпочитает выпивать со старыми друзьями в маленьких неизвестных кафе, вместо того чтобы блистать в роскошных клубах. Вот выяснилось, что она не любит богатых людей за их деньги. Вот я понял, что ее преданность подругам граничит с самоотверженностью. Она не спит со своим продюсером… Она не поет в банях… Она читает Коупленда и слушает Генсбура… Где раньше были мои глаза?

Я очаровывался ее внутренним миром. Она перестала быть сексуальным объектом. Она перестала быть красивой куклой. Я уже не мог сказать «я хочу ее». Я, кажется, влюбился в человека.

У нее же, напротив, высказанное намерение общаться со мной никак не желало воплощаться. Я предлагал сходить на концерт, она соглашалась, но через два часа перезванивала и ссылалась на неожиданно возникшую работу. Я вез букет цветов в казино, где она должна была петь, она звонила в полночь со словами благодарности – и только. Теперь, каждый раз отказывая мне во встрече, она произносила это тошнотворное слово «работа». Похоже, она никогда не слышала песню «Work is four letter word». Я не говорил с ней об этом, но про себя думал, что для каждого существует иерархия приоритетов, и все дело в том, что моя персона в ее шкале ценностей попросту отсутствует. Ведь не может же она только работать и спать. У женщины в ее возрасте должна быть активная личная жизнь. Просто я не вписывался в нее. На втором месте после работы, вероятно, были подруги, затем какие-то мужчины, которых я не знал и не желал знать. Но меня там не было. Вообще не было. Обладая хорошей фантазией, я почему-то никогда не мог представить ее с другими мужчинами. Я пытался, но никогда не мог представить ее голой и занимающейся сексом, хотя других женщин раздевал в своем воображении с легкостью. Конечно, я видел под одеждой, что у нее стройные ноги, но вообразить форму коленных чашечек у меня не получалось. Я видел, что у нее небольшая грудь, но представить себе размер и форму ее сосков не мог. Для меня это были две восхитительные, безупречной формы капли, стекающие по шелковой коре эбенового дерева. Сплошная поэзия, лишенная чувственного материализма. Но я все-таки хотел ее.

Я очень хотел заниматься с ней любовью. Я был уверен, что только этой женщине в постели смогу отдать все без ленивой экономии, к которой так привык с невзыскательными подругами. Я хотел быть с ней нежным, как крылья бабочки, напористым, как рог буйвола, легким, как поцелуй младенца, страстным, как проснувшийся вулкан, сильным, как вера апостола, стойким, жестким, беззащитным, грубым и снова – нежным… беспредельно… Я хотел научить ее заниматься любовью, как птицы в полете, и научиться чему-то у нее… Я хотел бесконечно разгуливать с ней по тем вершинам, на которых мы оба никогда не бывали… Я имел абсолютную уверенность, что совместно пережитый экстаз откроет для меня нечто потустороннее, таинственное, к чему я еще никогда не прикасался и о существовании чего лишь смутно догадывался. Я хотел на обратную сторону Луны. Так хотел на обратную сторону…

Моя ревность к мужчинам, с которыми она спала или просто занималась сексом, носила особенный характер. Если б я знал, что существует мужчина, которого она самозабвенно любит, я бы уважительно отступил в сторону и навсегда остался в тени. Но из ее реплик, многозначительных взглядов и недомолвок я понял, что в данный период жизни она просто пользуется мужчинами, которые ее сексуально привлекают. Без обязательств, без обещаний, без постоянства. Она сама говорила мне о юном арабском принце, перед которым не смогла устоять и который наскучил ей спустя несколько свиданий. Я знал о французском диджее, с которым она переспала после его гастрольного сета в «Опере». Этот бедняга так поверил в серьезный роман, что прилетал еще несколько раз в Москву только ради нее. А она сбегала от него далеко в огромную страну, где ее концерты начинали пользоваться сумасшедшим спросом. Как-то раз он увязался за ней в Уренгой, где она пела на корпоративе у нефтяников. Поговаривают, что после ее резкого отказа он еще неделю пил с местными жителями и открывал бурильщикам неведомые прелести тек-транса.

Таблоиды тоже не забывали о ней:

– «Какие орешки грызет наша Белка?!»

– «Белки показала острые зубки!»

– «Взмах хвостом – пошли все на!»

– «Хамство и разврат в индустрии!»

– «Ее королевская шкурка!»

Когда я был совсем юным, у людей моего круга существовало четкое разграничение жизненных позиций: либо ты асоциален и исповедуешь аутсайдерский лайфстайл «секс, драгс, рок-н-нролл», добровольный отказ от кредитов этого мира… Либо ты принадлежишь к доброму стаду социальных животных, пасешься там, где тебе указано, и время от времени даешь состричь с себя шерстку. Она удивительным образом сочетала в себе свободу и ангажированность. У меня же эти два состояния менялись по жизни полосами.

Полоса несвободы от Нее ширилась, росла, заслоняя собой небо. Я постоянно задавался лишь одним вопросом, чем мне возможно привлечь ее, и не находил ответа. Мне казалось, что если она испытывает ко мне хоть что-то, хотя бы каплю интереса, то это – поверхностное любопытство, которое держится лишь на словах, которые мы друг другу говорили. Нам как будто было о чем поговорить. Только наши беседы, в которых мы старались быть искренними и лучше, чем мы есть на самом деле, будто случайные попутчики в поезде, составляли основу наших отношений. Я уже дошел до точки, когда, не задумываясь, отдал бы все слова, которые знал, за красоту и жгучий взгляд молодого араба, с которым ей, по-видимому, не о чем было разговаривать, но зачем нужны слова, когда электричество работает?

И тот счастливый юноша видел ее, охваченную пламенем, она дрожала в его руках, он смотрел ей в глаза в тот момент, когда в них распахнулась вселенная. Для меня это было равносильно мистическому обряду.

Наконец я выруливаю на Садовое кольцо. Поток плотный, но – движется. Ройзман взял трубку. Да, он готов подъехать в 15-е отделение милиции. Минут за сорок доберется. «Кого надо представлять? Белку? Это та скандальная певица? Не знаю, не знаю… – Ройзман жует слова, я представляю, как сморщился его исчерканный морщинами стариковский лоб, – трудный клиент, надо пересмотреть финансовые условия…» Жадина! Я кричу, что жду его в любом случае, и – конец связи. Но Ройзман не дает мне закончить разговор. Он заливисто хохочет и, озорно, по-детски, сообщает, что только что разыграл меня. Оказывается, пару часов назад его уже нанял Гвидо, продюсер Белки. И полностью согласился с его гонораром.

«Я лечу, мой мальчик! – радостно кричит Ройзман, – я буду защищать ее! И поверь, это будет несложно!»

Вспыхнуло лето. Она больше не звонила мне и вновь перестала отвечать на мои звонки. А я перестал понимать ее. Как можно понимать женщину, которая дарит тебе авансы, симпатизирует тебе, общается с тобой, как с добрым другом, оставляя пространство для развития отношений, а затем исчезает из твоей жизни. Без слов, без объяснений, будто ты не существуешь, будто тебя вовсе нет.

Тем летом я тихо разговаривал. Обычно люди, ведущие себя подобным образом, стесняются своих мыслей. А я просто боялся, как бы ненароком не пролить чувство, переполнившее меня. Я боялся случайно проговориться всему окружающему, как сильно девушка с лазерным взглядом проникла в мои мысли. Я опасался, общаясь с друзьями, вместо слов «классный гол!» обмолвиться «Белка, должно быть, лучше всех танцует танго». Той зимой я начал продавать снимки перченому лондонскому журналу Vice. И каждый раз, когда я соединялся по телефону с Лондоном, мне было страшно, что вместо слова booking, я брякну loving, а вместо pay money мембрана на том конце выдаст stay honey. Слова перестали подчиняться мне. Они вертелись в голове, во рту, в ушах, вокруг, повсюду и дразнили меня, издевались надо мной. Согласные больно щипали меня за язык, гласные корчили округленные рожи, и даже твердый знак, редкостная сволочь, вел себя с гонором поп-звезды. А ведь он не имел на это никакого права! Вы когда-нибудь читали книгу, начинающуюся с твердого знака? Впрочем, вербальная паранойя скоро оставила меня. Я дозвонился. Она ответила. И согласилась со мной встретиться.