Доля ангелов - А. Веста

Я не удержался и выглянул из-за пестрой занавески, отделявшей мою кровать. За столом, устало сутулясь, сидел человек в залитом дождем плаще. Фетровая шляпа и темный плащ были в те годы гражданской униформой НКВД.

— Я надеюсь на ваше благоразумие. Отдайте перстень, Вольф.

— Клянусь, это недоразумение! Этот перстень изготовлен в ювелирной мастерской города Любека и куплено в тамошней лавке, — бормотал Вольф.

— Не юлите, Кинг! Лгать в вашем положении не просто стыдно, но и опасно… Рубиновый перстень, который вы использовали в своем аттракционе в Кремле, по описаниям совпадает с перстнем Живого Будды Кутухту.

— Но я никогда не встречался с Живым Буддой!

— Никто не говорит, что вы с ним встречались. Этот перстень мог быть получен вами от бывшего колчаковского офицера Голомьянова. Именно он был личным адъютантом барона Унгерна во время его похода на Ургу.

— Пароль Шамбалы? — прошептал Вольф.

— Вот видите, вам многое известно. Перстень мог быть использован в качестве пароля на территории Внутренней Монголии и в Тибете. Голомьянов был последним, кто видел перстень на руке барона. Он же дал показания о происхождении этого перстня из сокровищницы монастыря Та-Куре.

— Но, позвольте, я не встречался ни с бароном, ни с Голомьяновым.

— Прекратите, Вольф! — человек казался смертельно усталым. — В тридцать четвертом вы гастролировали в Харбине, на ваши представления сходился цвет белой эмиграции.

— Но ведь я артист! И если бы я знал, что советская власть заинтересуется моим реквизитом, я был бы осторожнее. Мой перстень — обычная фальшивка, дабы произвести впечатление на экзальтированных дам, не больше!

— Вы, должно быть, забыли, что идет война и укрывательство исторических ценностей приравнивается к измене родине, в вашем случае стране, давшей вам приют.

— Да, я использую бижутерию в своих выступлениях, но, поверьте, эти стекляшки и сусальное золото ничего не стоят. Судите сами, неужели подлинная драгоценность могла оказаться в карманах моего сына?

— Предъявите перстень!

Вольф пошарил в коробке с реквизитом и протянул визитеру пустую руку. Тот с минуту вертел в руках воображаемый перстень, смотрел сквозь него на тусклый свет голой лампочки. Взгляд его остекленел, он принялся неудержимо зевать:

— Да, действительно… Обычная подделка… Примите извинения…

Этот случай так просто не сошел бы с рук, если бы не война и покровительство Сталина…»

Итак, если верить рукописи, одним из владельцев перстня был барон Роман Унгерн, после разгрома Колчака он возглавил белое движение в Сибири и Монголии. Многие очевидцы писали о золотом перстне с крупным рубином, который он носил на правой руке. Кровавые безумства барона отвратили от него армию. Алый кристалл на его руке лишь усилил его природную жестокость и не спас от гибели.

Да, опасно щеголять такой реликвией: вдруг камень вздумает усилить мои вполне человеческие желания и слабости. Смогу ли я совладать с конями Люцифера? Есть тайные глубины, куда мы боимся заглянуть, хотя самое страшное, что там есть — мы сами. Я спрятал перстень обратно в трость и убрал трость под свой матрас.

Анеля сошла с поезда раньше, чем я проснулся.

В окна вагона пробивался блеклый осенний свет. Я вытащил трость из-под матраса, скорехонько собрал вещи, ощупал бумажник.

— Что-нибудь пропало? — осведомился проводник.

— Нет, ничего.

— А то воруют, знаете…

Решительной походкой удачливого супермена я вышел на московский перрон.

Глава 6

Принц рубиновой скрижали

Здравствуй, отрок солнцекудрый,

С белой мышью на плече.

Любая коммуналка — это горькое напоминание о несбывшейся мечте: коммунистическом общежитии народов будущего. По странной логике судьбы моя келья ученого отшельника соседствовала с павильоном Вакха и Диониса, о чем говорила армия пустых бутылок, выстроившихся в коридоре. Генералом всего этого воинства значился мой сосед, «бывший интеллигентный человек» Алеша. «Не судите, да не судимы будете…». Год назад этот строгий рыцарь закона внезапно оставил судейское кресло и пустился во все тяжкие. Подобно виноградной улитке, он выползал по ночам, инспектировал мой пустой холодильник, тщательно вытирал руки о мои майки на веревке и открывал очередную бутыль. Пока я мотался в Гурзуф, он выгуливал Флинта, и тот уже считал его настоящим хозяином. Очутившись дома, я первым делом прослушал звонки на автоответчике. Большинство было из милиции. Радостно встрепенувшись, затренькал телефон.

— Арсений… Здравствуй… — это была Маша.

Я поперхнулся крепким кофе.

— Арсений, нам надо встретиться, — голос ее тревожно дрожал, и от этих обманчиво-близких вибраций занималось сердце.

— Что-то случилось?

— Поговорим при встрече.

Парк шелестел осыпающейся листвой. Из динамиков лились ностальгические вальсы, особенно грустные под кленовый и липовый шепот.

В трауре Маша выглядела скромно и соблазнительно, но я продолжал мужественно сопротивляться судьбе. Как всякое сложно запрограммированное существо, я инстинктивно избегал банальных сюжетов, но кто-то настойчиво толкал эту девушку в пустую лузу моего сердца.

— Арсений, Маркела нашли… Его прибило к берегу у старого маяка. Меня вызывают на опознание.

— Само собой, на опознание поеду я.

— Приготовься к худшему…

— Что может быть хуже?

— У него головы нет.

— Как это нет? А что тогда есть?

— Есть версия, что ее срезало винтом теплохода. Тело сильно повреждено…

— Тогда почему решили, что это он?

— По спортивному костюму, ну и по татуировкам, так сказал следователь…

Я вспомнил кельтские узоры и извивы священного ясеня Игддрасиль на плечах Маркела и вздохнул, как это и положено по траурному протоколу. Колос с именем «Маркел Горский» преждевременно созрел для жатвы на Божьих лугах, хотя, если честно, при жизни он больше походил на сорняк. Мне стыдно признаваться в нелюбви к моему названому брату.

Некоторое время Фира носилась с утопической идеей равенства и братства. Я должен был возлюбить брата своего, терпеливо сносить и прощать обиды, думая лишь о собственном несовершенстве. Тем временем Маркел продолжал выковыривать из торта цукаты и пальцем лопать сгущенку из общей банки. А случись ему получить от меня оплеуху за подобное свинство, Фира сейчас же обвиняла меня во всех смертных грехах. Мара был «солью земли» и ее сливочным маслом, а я — черным хлебом с песчинками на корке. Но стоило ему нарисовать карандашом в альбоме немыслимую закорюку, как мамаша величала его талантом и гением и волокла к знакомым профессорам. В двенадцать лет Маркел стал призером международного детского конкурса на лучшее фото, щелкнув с балкона парочку мартовских кошек. Так стоит ли удивляться, что это возлюбленное чадо шагнуло так далеко, будучи не слишком щедро одарено природой. За что я мог любить его? Получается, что не за что. Будет ли мне отпущен этот грех?

Но как бы то ни было, символические похороны Марка наполнились вполне реальным содержанием. Сознаюсь, обезглавленный труп, «всадник без головы» и прочие гробовые ужасы немного действуют на мое воображение. С другой стороны, является ли человек без головы, собственно, человеком?

Маша потерянно молчала. Я нашел ее руку, тихо пожал и пошел напролом:

— Маша, из Крыма я привез нечто важное, может быть, даже мистическое. По идее, это должно было принадлежать Маркелу, но теперь я просто не знаю, что с этим делать.

— Что это?

— Оно у меня дома. Здесь недалеко, станции две на метро.

Маша печально усмехнулась, решив, что я заманиваю ее на огонек. Все еще удерживая ее руку, я тащил девушку к выходу из парка, к далекой пещере с огненным «материнским иероглифом» над входом.

Это ощущение никогда не лжет, это была «моя девушка», именно такая, которую я жду уже лет восемь с того момента, как впервые догадался о существовании этих странных существ. Нет, еще раньше. Я почти уверен, что уже когда-то встречал ее и вновь терял в призрачном пространстве между сном и явью. Там живет память племени и мудрые тотемные звери. Там хранятся обереги и смутные знаки узнавания. Я всегда был влюблен в нее: я помню этот синий, задумчивый и ясный взгляд, и строгие брови, и светлые волнистые пряди.

И я был благодарен рубиновому камню в лапах «колеса счастья» уже за то, что могу вести Машу по подземным ущельям, удерживая ее ладонь в своей.

В лифте я постарался встать так, чтобы загородить рисунок на стене, который прежде веселил меня и внушал оптимизм.

— Ты что-то пишешь? — удивилась Маша, разглядывая рассыпанные листы моих сочинений.