Избранное: Проза. Драматургия. Литературная критика и журналистика - Александр Гриценко

Совершая ежеутренний физкультурный обряд, Пьер вспоминал месяцы, проведенные в подвалах корнуэльского замка Тинтагель. На вид заброшенная руина имела под собой сложную систему казематов, залов и коридоров, устроенных ещё иезуитами, и приспособленную Орденом Золотой Зари для своих нужд. Пьер прибыл туда, имея рыхлое, заплывшее жиром тело, близорукость, отдышку, потливость членов и постоянное желание прилечь. Единственное, что заставляло его тогда передвигаться и действовать, – это искреннее и страстное, идущее из самых глубоких закоулков сердца стремление уничтожить Наполеона Бонапарта.

Агент Ордена вышел на Безухова ещё в Париже. Карлик в атласном колпаке и расшитой басурманской безрукавке вдруг отделился от шумного маскарада, сотрясавшего влажный воздух Елисейских полей, и приблизился к одинокому русскому, в нерешительности застывшему под цветущими сливами. Наклонил и без того низко сидящую голову, заглянул в глаза.

– С вами желают говорить, мон ами, – схватил за руку и повлёк Пьера в самую гущу языческой пляски. Угольные и карминные, изумрудные и золотые взметнулись перед Безуховым праздничные покровы парижан. Петухи с острыми клювами, многоглазые восточные демоны и усатые рыбы вдруг расступились, открывая глаз бури – поляну спокойствия в буйстве красок. Там за изящным белым столиком на табурете неподвижно сидела Смерть. Одежды Таната были черны и, казалось, вырастали из жирной вспаханной червями земли. Хищно и не иллюзорно поблескивало лезвие косы. Рядом с мрачным ангелом был свободный стул, и Пьер, внутренне содрогаясь, примостился на нём. Карлик тут же поставил на стол кувшин с вином, разлил рубиновый сок по бокалам. Потом была беседа. Смерть говорила с Безуховым на русском языке. Звучный и сильный голос набатно вздымался в голове графа. Вскоре он стал отвечать и увлёкся беседою. Речь шла о роли человека в истории и о том, как годами выстраиваются цепи тончайших взаимосвязей, порождающих чудо прогресса и цивилизации. И теперь так долго выстраиваемое здание может рухнуть из-за одного недостойного.

– Корсиканец, – возвестила Смерть, – враг человечества. Он идёт, точно обезумевший слон в густом лесу. Без цели, без смысла, не разбирая дороги. Сокрушает устои, ниспровергает традиции. Его гвардейцы берут под конюшни древние святыни веры и омывают грязные лица свои в крестильных купелях. Новый Аттила, варвар без идеалов. Он должен быть ниспровергнут.

Может быть, так действовало вино, а может – сила, клокотавшая в голосе ряженого, но каждое слово, сказанное Жнецом, находило в душе русского барича благодатную почву. Личность Наполеона волновала его, и, как это часто бывает с предметом духовного внимания, интерес и благосклонная одержимость преобразовались в чернейшую ненависть. Распалённый словами незнакомца с косой, Пьер уже и сам уверовал в необходимость физической расправы над императором.

– Да! – страстно вскричал он наконец. – Варвар должен быть повержен!

– Верно, – Жнец поднялся и навис над Безуховым, угольный призрак на фоне абрикосовых небес. – Ты избран, чтобы сделать это!

– Я? – Очки Пьера от волнения запотели, и он снял их. Всё вокруг тотчас расплылось и перемешалось. – Но я не готов. Я… я даже стрелять не умею.

– Твоё нынешнее состояние не существенно. Разве может дерево или руда поразить закованного в доспех рыцаря? Но вот срезана ветвь и снята кора и смертоносная суть металла призвана из земли, отлита в форму и закалена. И перья хищной птицы собраны для дела. Так рождается стрела, до конца не зная, что она предназначена и готова пробить тяжелый панцирь и поразить тело.

Тогда Пьер вздохнул и отдался во власть незнакомца со всем пылом, какой дает человеку горячая юность.

Дальше были тайные встречи, каморы и подземелья, куда вели его с завязанными глазами. Свет контрабандистских фонарей в сердце дождливой ночи. Бешеная скачка по извилистой дороге. Пару раз Пьер видел памятного карлика, но больше ни разу не слыхал звучного голоса Таната. Только когда из утреннего тумана встали белые скалы Дувра, он понял, что его везут в Англию.

В Тинтагеле графа учили стрелять и разбираться в оружии, биться на мечах, саблях и кинжалах. А потом из темноты казематов явилась высокая и худая, как скелет, старая шотландка Фиона Макбрайд. Она стала учить Безухова Послушанию святого Тимофея. Это был набор ухваток, позволяющих побеждать противника без оружия. Надолго запомнил Пьер ее каркающий смех и длинную костяную трубку, при помощи которой старуха наставляла учеников.

Из Англии Пьер вернулся обладателем железных мускулов и несгибаемой воли, человеком, в совершенстве владеющим приемами тайного рукопашного боя, превосходным фехтовальщиком и стрелком. Даже зрение ему выправили – так что в очках больше не было нужды. Прежние знакомые не узнавали его на улице, да он и не стремился к общению. Все его действия после возвращения в Москву были подчинены одной цели – убить Наполеона.

Закончив физические упражнения бегом на месте, Пьер окатился холодной водой из кадки и насухо вытерся жёстким полотенцем. Затем он облачился в простую, мужицкую одежду. Поскольку она, в отличие от господского платья, во-первых, не сковывала движений, во-вторых – позволяла спрятать оружие. Надев просторные порты, Пьер медленно и без видимых усилий поднял правую ногу выше собственной головы и упёр её в верхнюю перекладину дверной притолоки. После этого коснулся лбом колена, проверяя растяжку. Тотчас открылась татуировка – красная саламандра, охватывающая лодыжку, знак высшего уровня Послушания. Граф улыбнулся и выдал короткую фразу на языке кланов – этим выражением Фиона выражала ученикам редкое, как оттепель в Сибири, удовлетворение.

Затем Пьер взял пистолет с вырезным ложем, что накануне приготовил для него Герасим, и спрятал его под рубахой. Не раз, обсуживая исполнение своего намерения, решал он сам с собой, что главная ошибка студента в 1809 году состояла в том, что тот хотел убить Наполеона кинжалом. Пистолет был вычищен и приведён в боевую готовность. Особая пуля, содержащая яд с сильным нейротоксином, имела на себе особую насечку – три буквы «LMN» – заглавие французской фразы, гласящей «Смерть Наполеону!». Уверенный в огнестрельном оружии Пьер всё же взял и кинжал – трёхгранный шип, кованный из тёмной стали, и спрятал его в потайной карман на рукаве.

Подпоясав кафтан незаметно утяжелённым на концах кушаком – любимым средством индийских тугов-душителей, и накинув шапку с небольшим кармашком для свинцовых дисков – тайного оружия испанских куэнхейра, Пьер бесшумно прошёл по коридору и выскользнул на задымлённую улицу. Смертоносная стрела начала свой полёт.

Снаружи царили разгром и небрежение. Дома стояли с выбитыми стёклами, вдоль фасадов и на мостовой возвышались горы мусора, на углу под стенами маленькой церкви лежала мёртвая лошадь. Мститель не прошёл ещё и квартала, как вдруг из тёмного зева арки появились и стали приближаться к графу три фигуры. По развязной манере ходьбы Пьер почти сразу признал в них заезжих кахетинцев, торговцев лепёшками и оранжадом. При ближайшем рассмотрении смуглые лица кавказцев выражали ту неприятную степень нервической отрешённости, какая делается у людей, замысливших зло. Самый могучий из горцев – он шёл посредине – медленно потянул из-за пояса небольшой кистень. Тот, что шёл справа, достал кинжал.

– Стой, человек, стой. Куда идёшь? Сейчас резать тебя будем! – пробасил главарь с характерным акцентом.

Пьер отвечать не стал, сделал два стремительных шага в направлении грабителя и выбросил вперед правую руку. Массивные перстни, один с Адамовой головой и другой – с печаткой, украшенной профилем Авиценны, соприкоснулись с переносицей нападавшего. Раздался характерный хруст, череп праотца и губы целителя окрасились кровью.

Дальше граф последовательно применил три основные позиции Послушания: Пророк Матфей укрощает львов, Моисей спускается с горы Синай и под конец, чтоб завершить дело, – Разъятие вод египетских. Потом секунду помедлил и решил оставить тела на мостовой, так сказать, в духе момента. Путь Пьера лежал…

Тут Сагайдаш почувствовал, что естество требует очищения, и, пошатываясь и задевая плечами тёмные стволы груш, устремился во мрак умирающего вечера.

Чуткий Тихон, который только притворялся спящим, стремительно вскочил и склонился над исписанными листами. Прочёл, покачал кудлатой головой, минуту подумал, огладил бороду, затем схватил перо и принялся выводить литеры, высунув от усердия кончик языка.

Была у Тихона сословная страстишка, глубокая и, в общем-то, ничем не обоснованная убеждённость в совершенной беспомощности аристократов и великом умении, а також смекалке, повсеместно проявляемой крестьянами. Поэтому образ вальяжного и беспомощного Безухова был для него особенно близок. Увидев, какого чёрта сделал из байбака-барича неистовый казак, учитель приуныл, но потом кстати вспомнился ему французский беллетрист Дюма с его мушкетёрами, и Тихон ободрился – включилось воображение.