Бабаев - Сергей Сергеев-Ценский

Справа, внизу, густая и буйная вихрасто пыжилась зелень папоротников и лесного бурьяна.

По какой-то осязаемой, живой и упругой силе шагали ноги, и хотелось шагать все глубже и дальше, уже не по земле, а в самой земле, где таинственно сплетались корни и пили земные соки.

II

На широкой лесной луговине, где скосили недавно траву, где пахло клубникой, протоптал кто-то тропинку к реке. Вдоль ее, как толстые купчихи за прилавком, чинно сидели копны.

Высоко стало и просторно, и совсем не прежнее, свежее нахлынуло и стало вровень.

Хорошо было, что нигде не было людей: от этого казалось все вдумчивым, белым. Тоненькие, нежные, вдоль опушки затолпились какие-то частые молодые деревья. Нарцис кружил между копнами размеренным бегом, как неторопливый сыщик.

Яркая кайма сверкнула изгибами на реке ближе к тому берегу, теплая какая-то, точно плавили там свинец.

Туман поднялся, но тихенький сонливый пар все еще пушился над водой, точно река дышала.

Бабаев подошел к самому берегу, снял ружье. Пара чирят пролетела где-то очень далеко. Он приложился срыву, бесцельно выстрелил в их сторону в воздух, прислушался к лесному эху. Нарцис беспокойно запрыгал около, тупо оглянулся кругом, удивленно спросил его глазами, подняв брови; опрометью бросился вдруг вдоль берега - пропал в кустах. Где-то далеко кругло, до боли громко залаял.

Тихая река внизу думала о чем-то. Берег был не обрывистый, песчаный. Бабаев попробовал воду рукою - точно окунул ее в ворох только что обмолоченной ржи на току, на солнцепеке. Не спеша, снял высокие сапоги, куртку, рубаху.

В мягкой, теплой и густой, как парное молоко, воде они купались вдвоем с Нарцисом. Бабаев плыл вразмашку, далеко загребая руками, а Нарцис часто перебирал лапами, фыркал, делал строгие глаза, вылезающие из орбит.

- Гоп-гоп-гоп! - смешливо кричал ему Бабаев, отплывая.

Нарцис догонял, вытянув морду, прижав уши, извиваясь, как черная змея, обнимал его лапами, царапал когтями, тихо визжа. Глаза были чуть испуганные, яркие.

В мягкой воде чувствовал Бабаев все свое тело, молодое, цельное, гибкое. Он был одно это тело: не думал; думало оно: посылало вперед руки - и руки сами, шутя, хлопали ладонью по воде, прежде чем прорезать ее упруго, отталкивалось ногами сзади, размеренно дышало. В воде отражались лес, и небо, и солнце, и он был в них, в середине, весь родной этим красочным струящимся пятнам, поцелуям лучей и взмаху неба, весь солнце, вода, лес, весь недосказанное и смутное и в то же время понятное и простое.

Вода была такая любовно-теплая, как ласка старенькой матери, плачущей от радости свиданья, а лес с берега, тоже старый, тихо подмигивал, лукавый, выгребая из неба синеву и солнце и хороня их внизу, в кустах у корней.

Мелькнули на миг крикливые люди в душном зале, затолпились, стукнулись головами, пропали.

- Фрр, - шумно отряхнулся доплывший до берега Нарцис. Мускулистая, мокрая спина ярко сверкнула, изогнувшись; отбежал пять-шесть шагов, еще раз отряхнулся, зевнул, вопросительно поглядел на Бабаева, юркнул в кусты.

Бабаев встал на мелком, по пояс, месте, попробовал встряхнуться так же просто, по-животному, как Нарцис, и не мог так шумно и ловко. Улыбнулся, подумал: "Должно быть, умел когда-то - теперь забыл". Показалось вдруг сразу ясным, что когда-то умел, когда-то неутомимо бегал, плавал, вдыхал лесные запахи, понимал язык солнца - теперь устал и забыл.

Тонкие руки с отчетливыми резкими мышцами сжались - разжались.

Лес на этом берегу был гуще, певучее; лег накипью дрожащих зеленых пятен, то светящихся, то темных.

В воде, собравшей ночное тепло, и в воздухе, еще свежем от утра, тело силилось отыскать что-то потерянное и не могло.

Опрокинулся Бабаев на спину - небо дрожало такое полное, нежное, страшно родное, точно придвинулось откуда-то из прошлого небо того дня, в который он родился.

Коршун проплыл, не шевеля крыльями; верхушка какого-то дерева поползла снизу к нему навстречу.

Синь ласково, жмуро брезжила, сеялась, круглилась, мрела.

III

Сжатый холодком чуть мокрого белья, Бабаев шел вдоль берега и ярко представлял, как ночью, там, в зале в углу, он увидел дряблого, с приглаженными волосиками, сутулого, склизкого какого-то, - подошел к нему и спросил:

- А скажите - когда начнется новая жизнь, таких, как вы, будут любить женщины?

Дряблый, некрасивый, замигал непонимающими глазами, заикнулся было что-то ответить, но не ответил, попятился, утонул в толпе. Только остался от него в памяти испуганный, круглый взгляд, как у Нарциса, когда он плыл.

Нарцис кружился теперь суетливо и бестолково, всем телом взбрасываясь на бегу. Теперь пятно его стало летучим, острым.

За копнами влево тянулись мочежины с обстриженными рыжими кочками, а вправо седела мелкая полынь. Грач пролетел, засеребрел на солнце крыльями; по полыни мелькнула тень от него, юркая, как ящерица. На небо протиснулись несколько белесых облачков, наивно присмотрелись к земле и разбежались.

На поляну лес вышел косяком, и когда Бабаев завернул за этот косяк, то остановился удивленный: черным крестом, подняв руки, стоял кто-то на коленях, вот наклонился, приник к земле и опять поднял руки крестом. Кто-то молился, стоя спиной к Бабаеву, и целовал землю - черный на седой простыне полыни.

- Гам! - сказал Нарцис. - Гам - гам - гам! - вдруг поднял он голос выше и заводил хвостом. Сырой лай кругло раскатился по мочежинам, по полыннику.

Черный опустил руки, полуобернулся, тяжело встал. Заботливо отряхнул колени.

Было странно видеть Бабаеву, как сжался один, распустившийся было как цветок, человек, лишь только увидел другого.

Вот он пошел, опираясь на палку, волоча зад. Голову выставил вперед, как черепаха. Пошел прямо на кусты терна и дубняка, чтобы где-нибудь пропасть на укромной тропинке.

"Не пущу!" - упрямо и весело решил вдруг Бабаев и зашагал наперерез.

Нарцис заскочил было вперед хищными бросками, Бабаев свистнул, и он потянулся рядом, нагнув голову, то порываясь к ковыляющему черному, то косясь на Бабаева. Чуть ворчал - должно быть, обиделся.

Молодо желтела опушка между сединой полыни и голубизной неба, и по ней боязливо двигалось вислозадое черное пятно, такое обидное здесь, где ничто не боялось. Даже ощутительно было для Бабаева, что отовсюду росли мягкие, мягче воздуха, тонкие руки и обнимались, а черное пятно порывисто двигалось, грубо разрывало их, как угловатый камень, ненужно брошенный в красивую сетку паутины.

Ноги нетвердо ставились в стороны, бились о полы пальто, спешили.

- Да стойте, наконец! Все равно догоню, чудак! - крикнул ему Бабаев.

Было смешно, и овладело всем телом что-то мирное, полное.

- Гам - гам - гам! - крикнул и Нарцис. Целовавший землю и теперь бегущий от этой земли человек беспомощно оглянулся кругом и действительно стал. Вынул розовый платок, вытер лицо.

- В пот вогнало? - улыбнулся, подходя, Бабаев. Шагов за десять он уже узнал его: это был тот самый дряблый, сутулый, которого он видел ночью и у которого спросил о новой жизни.

На нем было форменное пальто и фуражка с каким-то значком и кокардой; реденькая рыжая бородка, жидкие длинные волосы, очки в золотой оправе. Из-под очков чуть испуганно, точно мелко дрожали, таращились глаза.

- Да ведь мы знакомы даже!.. Знакомы, а вы бежите... Нехорошо.

Бабаев подошел и протянул руку.

- Нагнибеда, - назвал свою фамилию тот; кашлянул и добавил: - Не знакомы, а только виделись... Я оттуда не пошел спать - прямо сюда.

- И я ведь тоже!.. Не спал - пошел охотиться, - улыбался ему прямо в лицо Бабаев.

Было какое-то странное чувство - чувство своей власти вот теперь над этим дряблым человеком. Точно охотиться он вышел именно за ним, долго бродил, выслеживал и настиг.

- Утром в лесу очень хорошо, - конфузливо сказал Нагнибеда, - я люблю.

- Утром только? Всегда хорошо, а не утром, - улыбнулся Бабаев.

Он внимательно вглядывался в красноватые с бурыми морщинками щеки, кустистые волосы на них, какой-то вдумчивый и совсем неумный нос Нагнибеды с мягкими ноздрями, и вспомнил, что слышал где-то о Нагнибеде, что он учитель гимназии, а раньше служил в акцизе, пишет какие-то книги, которые печатает сам и которых никто не покупает, а заглавие последней книги "Суть ли законы эстетики" даже не понял никто, и смеялись над нею, толстой, невинно и лениво лежавшей под солнцем в окне книжного магазина. Обложка у нее сначала была зеленая, потом порыжела, и почему-то чем больше смотрел Бабаев на Нагнибеду, тем больше он казался ему похожим на свою книгу.

- Теперь часов шесть... или больше? - ненужно спросил Нагнибеда и поднял голову к солнцу.

Бабаев медленно, все так же глядя на него в упор, достал часы.

Зеленое чуялось кругом, переливалось, шушукалось. Зеленое было живое, сплошное. Нельзя было его назвать как-то мелко - опушкой леса. Оно сочилось и отражалось, точно со всех сторон стояли зеркала, и странно было, что в нем, бесформенном, четкой вкраплиной торчал человек, в определенной, смешно сидящей на нем форме, носил какую-то фамилию, глаза у него таращились из-под очков, щеки морщились бурыми полосками; голос был свой - сухой, с трещинами, как спелая коробочка мака...