Горчаков. Пенталогия (СИ) - Пылаев Валерий

Ни к самой Лене.

Как бы я ни пытался сосредоточиться на чем-то насущном, мои мысли сами собой возвращались к девчонке из сна. Причем интерес она вызывала скорее… в общем, не тот, который в подобных случаях приходит на ум первым. Слишком худенькая и изящная, слишком бледная, будто выцветшая добела. И слишком молодая — даже для моих неполных семнадцати.

А тому, кем я был во сне, она и вовсе казалась почти ребенком. Неразумным, слабым и беззащитным. Поэтому я и полез в почти безнадежную схватку: с одной странной винтовкой против…

Голова снова запульсировала болью — но не сильно, будто предупреждая. Чья-то неведомая воля ненавязчиво намекала: не лезь. Дальше нельзя. Пока — нельзя.

Ладно, понял. Идите к черту.

Потерев виски, я откатился чуть назад — к белобрысой девчонке. Думать о ней, похоже, не возбранялось. И чем больше я прокручивал в памяти сегодняшний сон, тем больше убеждался: где-то я ее уже видел. В том, выжженном дотла мире — а может, и уже в этом.

Чуть другой — может, повзрослевшей, изменившейся, но с такими же синими глазами, которые…

Из размышлений меня вырвал негромкий шум, доносившийся со стороны не до конца закрытой двери: похоже, воинство Арины Степановны уже суетилось, накрывая на стол к завтраку.

Сколько же я просидел? Сначала с газетой в руках, а теперь вот с этими странными то ли воспоминаниями, то ли просто фантазиями… Кофе уже успел остыть.

Вздохнув, я швырнул скатанный в трубку “Вечерний Петербург” на столик, и, потянувшись, поднялся. Времени думать о снах не осталось. Пора завтракать, приводить себя в порядок и выдвигаться в город.

По странной иронии сегодня меня ждет именно то, о чем писала Лена: светские увеселения, автомобили — и, разумеется, женщина.

Глава 2

Небесно-голубого цвета “Чайка” метнулась наперерез и, заставив меня ударить по тормозам, с неожиданным для такой здоровенной металлической туши изяществом втиснулась между гигантским блестящим “НАЗом” двенадцатой модели и каким-то очередным “американцем”. Первой мыслью было выйти и всыпать лихачу по самое не балуй, но я сдержался.

Не княжеское дело — собачиться из-за удобного места.

Да и вообще устраивать какой-то бедлам, пожалуй, не стоило. Не то, чтобы кто-то из местной публики всерьез воспринимал второсортную газетенку вроде “Вечернего Петербурга”, но недоброжелателей у меня хватало и до этого, а в последнее время стало еще больше. Конечно, прибавилось и тех, кого я мог назвать если не друзьями или союзниками, то хотя бы хорошими знакомыми… И все же пара-тройка косых взглядов мне обеспечена.

— Ох, благородие, народу-то сколько…

Да хотя бы вот поэтому.

Настасья подалась вперед, разглядывая собравшуюся у входа блестящую публику. Так, что едва не улеглась на торпеду. В целом ее позы выглядела вполне пристойно — но я, хоть и не видел, догадывался, какие у бедной девчонки сейчас глаза.

Блестящие изумрудами, широко распахнутые — и из-за этого кажущиеся еще больше. Полные изумленного ожидания, щедро разбавленного и любопытством, и страхом, и восхищением, и еще черт знает чем.

Может быть, даже чуточкой злости.

— Разряженные какие все, — пробубнила Настасья. — А нутро, небось, поганое. Знаю я ваших.

Я не ответил — возразить мне было, в общем, нечего. Мы оба прекрасно помнили, как в наш первый совместный выход в свет публика в “Кристалле” разглядывала мою спутницу, как диковинное животное из какой-нибудь далекой солнечной Африки. А Гижицкая и вовсе не поленилась подойти, чтобы лично воткнуть пару шпилек.

— Расслабься, Настасья Архиповна. — Я легонько потрепал деву-конструктора по плечу. — Никто тебя не съест.

Не должны — хотя, на самом деле, могут. Я не жалел ни денег, ни собственного времени, да и сама Настасья старалась, как умела: уроки, книги, современная мода, писанные и неписанные правила, столовый этикет, нужные знакомства… Даже без всего этого природные красота и очарование могли бы покорить сердца даже самой придирчивой публики, не попадайся среди представителей высшего света самые настоящие хищники.

После месяца разъездов с дедом я не только запомнил их всех до единого, но и, кажется, даже изобрел для каждого свой хитрый прием если не поставить на место одним словом, то хотя бы избавиться от ненужного внимания. Но Настасья таким умением, разумеется, пока не владела. Не хватало ни опыта, ни — чего уж там — веса в обществе.

К ее услугами были лучшие портные и модистки Петербурга. Мы даже отыскали — по совету одной из бессчетных подружек Богдана — умелицу, которая каким-то непостижимым образом справилась с маникюром, истребив намертво въевшиеся в руки Настасьи машинное масло и металлическую крошку из мастерской. Внешне вчерашняя крепостная преобразилась так, что с легкостью дала бы фору даже самой породистой светской львице — но внутри еще оставалась самой собой.

Самой обычной девчонкой из простых — только буквально помешанной на автомобилях. Будь ее воля она, наверное, и вовсе поселилась бы в мастерской. Там она без особого труда держала и все железное хозяйство, и работяг — причем в ежовых рукавицах. Но перед выходом в свет все равно нервничала, как гимназистка, решившая выкурить первую в жизни сигарету. Может, Настасья пока не добирала ни манер, ни лоска, ни опыта подобных мероприятий — зато местную публику видела буквально насквозь.

И знала: чуть ошибешься — сожрут заживо.

— А может, ну его, благородие? — жалобно протянула Настасья. — Лучше бы с моими в мастерской посидели. Там хоть не боишься лишнего ляпнуть. А тут — только позориться.

Все-таки скисла — хоть и держалась до последнего. И во время сборов, и по дороге, и даже когда мы уже толкались среди дорогущих машин на подъезде к дворцу Юсуповых на Мойке, Настасья или сидела с каменным лицом, или ненавязчиво болтала о чем-то с улыбкой. Похоже, отрабатывала на мне великосветский этикет, хоть и упорно продолжала именовать “благородием” вместо положенного “ваше сиятельство”.

Но когда настало время покинуть машину и предстать перед цветастой местной публикой — занервничала. И еще как.

— Не хочу я туда. — Настасья откинулась на сиденье, сложила руки на груди и обиженно поджала губы. — Тоска одна. Еще и пялятся все…

— Попробуй не пялиться, — улыбнулся я. — Ты здесь красивее любой княжны.

— Да ну тебя! — Зеленые глаза выстрелили две сердитые молнии. — Я потому и не хочу. Вроде про машину спрашивают, про мотор — а глаза сам знаешь, куда смотрят… Тьфу!

— Сегодня такого не будет, обещаю. — Я щелкнул ремнем. — Ну… или будет в разумных количествах. Все-таки серьезное мероприятие. Большинство приглашенных все-таки умеют вести себя прилично.

— Тоже мне успокоил, — вздохнула Настасья. — Что хоть это такое будет?

— День рождения старшей княгини Юсуповой. Кажется. — Я на мгновение задумался. — Или чья-то помолвка… Да какая разница?

— Так ты меня, выходит, только для красоты и пригласил? — Настасья посмотрела на меня исподлобья. — Похвастать — вот какая у меня… инженерша.

— Не инженерша, а инженер-конструктор, — строго поправил я. — А роскошная внешность — просто приятное дополнение к уму, золотым рукам и таланту.

Грубоватый комплимент попал в цель: взгляд Настасьи чуть потеплел, а суровая складка между темных бровей разгладились. Не то, чтобы она уже готова была выйти из машины и сразить всех наповал — но явно больше не боялась… почти. И ворчала скорее по инерции.

— Ага… Ты это им объяснять будешь?

— Может, и буду. — Я пожал плечами. — А может, буду молчать и загадочно улыбаться… В конце концов, интрига и скандал — тоже неплохая реклама.

— Ну отлично. — Настасья показала мне кончик языка. — Вот сам бы тогда и торговал… лицом. Оно у тебя, кстати, тоже весьма даже симпатичное.

— Ну уж нет, — рассмеялся я. — Моя работа — рисковать своей шеей на гонках. А быть лучезарной и обаятельной — твоя… Партнер.

— Партнер. — Настасья, наконец, улыбнулась и шутливо пожала мне руку. — Ладно, пойдем уже. Пока я не передумала.