Волхитка - Николай Гайдук

– Неужели наши и Африку уже к себе присоединили?

Шутка грустная была. Путники, вздыхая, улыбнулись.

На Западе их познакомило и подружило Общество Осиротелых Славян, но только сейчас между ними понемногу исчезали осторожность, недоговоренность и возникало ощущение предстоящей истинной дружбы. Такое нередко случается между людьми, попавшими в невероятные передряги: дыхание опасности, а может быть, даже и смерти раскрывают человеческую сущность.

Чистоплюйцев поведал свою судьбу, Филимон Боголюбин – свою. (Они рассказывали то, что начали рассказывать в кабине самолёта, но ураган помешал). Боголюбин повторил, что он – потомок церковнослужителя, не пожелавшего принять участие в той бесовской вакханалии, какая началась на русских землях с приходом Антихриста и Духа Тьмы – в образе «великого вождя мировой революции». Боголюбин знал историю уничтожения белого храма во ржи, и поэтому мальчик в белой рубахе с Негасимой Свечою в руках – не диковинка для него. Мало того, тот мальчик – хоть и далекая, но родная кровинка.

– Я видел его ночью, – смущенно признался лётчик. – Однако решил промолчать. Подумал, засмеешь или ненормальным посчитаешь.

Горестно кивая, Чистоплюйцев слушал. Лицо Филимона Христофоровича сегодня представлялось ему другим – более милым, трогательным. Серый жесткий волос ёжиком торчал на крупной голове Боголюбин и создавал такое ощущение, будто человек напуган кем-то или чем-то раз и навсегда. С нижнего правого века протянулся по щеке прямой белёсый шрам – точно раскаленная слеза однажды выпала из голубого глаза и обожгла щеку. И то, что он постоянно ёрничал и насмехался над всем – просто прикрывало в кровь ободранную душу…

И вдруг они – почти одновременно – замолчали.

– Что это? – через минуту спросил один.

– Без понятия… – сказал другой.

– Перекати-поле?

– Не похоже.

Сверху – по наклонной поверхности – навстречу путешественникам двигался круглый странный предмет, гонимый легким ветром. Прозрачно-синий на фоне горизонта, предмет казался перекати-полем.

Но когда они увидели вблизи маленький школьный глобус, побитый ураганом, весь в царапинах, вмятинах – сердца обожгло тихой болью…

Остановивши катящийся глобус, они стали его рассматривать и удивляться. Бог ты мой! Откуда? Кто на месте бывших Янтарных беловодских берегов подрисовал пустыню и чётко написал: сухой потоп…

Потрясенный прочитанным, сжимая в объятьях прообраз планеты, Чистоплюйцев опустился на полуденный жаркий песок и, не скрывая слёз, запричитал:

– О горе, горе… Сколько лет назад мне говорил Христос: «Современный апокалипсис уже не за горами!»

– Кто? Христос? – Боголюбин задумался. – Нечто подобное он говорил, но говорил, по-моему, не тебе, не Ивану, а Иоанну Богослову на острове Патмос.

Чистоплюйцев был приятно поражён таким точным знанием «Священной истории».

– Нет, Филимон, поверь! Это мне – Ивану-Иоанну говорил Христос… Он говорил мне много мудрых мыслей… Я видел Бога! Видел близко! И видел так же ясно, как вижу тебя. Он говорил мне, что сидеть, сложа руки в наше трудное время – страшнее греха не придумаешь. Он говорил, что нужен глас в пустыне… Иди, он говорил, тверди, пусть люди знают, пусть они тебя считают сумасшедшим: скрепи своё сердце и делай для них своё дело… Ах, боже! Ведь этого потопа можно было избежать. Я кричал в пустыне, да! На Руси не все караси, есть и ерши. Ершился, было время, да пообломали мне иголки. Струсил! Сбежал!.. Сначала в жёлтом доме отсиделся, потом за границей… А здесь только того и ждали вертопрахи да антихристы!.. Предатель я… Иуда! И нету, нету, нету мне прощения!

Частые слёзы капали на глобус… Жёлтая акварель – пустыня на месте беловодского моря – разжижалась и понемногу проступала голубизна.

Заметив это, Чистоплюйцев подытожил, поднимаясь и вытирая веки:

– Теперь только слезами и наполнишь это море. Христос говорил мне когда-то об этом… Ну что же? Слезами, так, значит, слезами. Лишь бы не кровью, вот чего боюсь.

Солнце пекло, песок всё больше накалялся. Вздымалось и текло расплавленным стеклом по горизонту медленное марево, и начинали расти миражи среди рукотворной пустыни: бригантина двигалась под белоснежными парусами; зелёные луга цвели и пахли после тёплого дождя – весёлым, винным чем-то, благоуханным, что можно ощутить только однажды в юности, когда в стогу ночуешь не один. Мелькали пёстрые платки, рубахи косарей. Ароматом веяло высокое Древо Жизни – ветки долу клонились от яблок. Рожь колосилась от края до края пустыни. Стрекозы жужжали и ласточки реяли по-над колосьями. И поднимался к небу вдалеке белый-белый стройный храм во ржи… А дальше снова – камни, сушь, тоска и оглушительный угарный морок вселенской пустыни, изредка оживленный призрачным образом Христа: то здесь, то там сутуло сидел он на камнях, некогда бывших подводными скалами, теперь занесенными тучей песка. Что думал он? О чём он горевал, жилистым замком сцепивши руки и глубоко под землю «заронив» печальные великие глаза? Что думал он, о том и говорил:

– Как видно, я ошибся в вас, народы. Вы не достойны жизни на земле. Я подарил вам райские сады, а вы? Песком засеяли планету. Нет, я ошибся в вас. И мне придётся ошибку эту скоро исправлять!

– Ты подожди, Христос, не торопись. Я, Чистоплюйцев, жалкий раб, конечно. Но я тебя прошу – не торопись! Дай срок, и мы исправимся, поверь!

– Какой тут срок? Все сроки позади.

– Неужто все?

– По крайней мере – твой.

– Я это знаю, но я тебя прошу за всех людей!

…Длинноногий Филимон Христофорович напористо шёл впереди. Останавливался, терпеливо поджидал напарника.

– Ты чего там бормочешь, Иван? Опять сочиняешь стихи?

Чистоплюйцев спотыкался, падал, не выпуская глобуса из рук. Многочасовая беспощадная жара губила его. Глаза сверкали сухо, отстранённо. Вены вспухли на висках, на переносице и пульсировали с дикой частотой – это было заметно по редким бисерным капелькам пота, когда они стекались в ложбинку переносицы и мелко-мелко вздрагивали. Давление у Чистоплюйцева продолжало расти, грозя гипертоническим кризом. Сердце металось раненой пичугой, и нестерпимо голова болела – как железным обручем стянули…

К вечеру он свернул со следа Боголюбина. (Какую-то записку перед этим написал). Прошёл ещё немного и опять рухнул в песок.

Лётчик приблизился, наклонился над ним.

– Иван, – спросил тревожно, – ты куда направился? Что? В церковь?.. Опомнись! В этой стране церквей теперь не сыщешь днем с огнем! Тем более – в пустыне! Что?.. Белый храм во ржи? Где?

– Да… – прошептал Чистоплюйцев, лежа на спине и глядя в милое русское небо. – Мне бы только до белого храма дойти… недалече осталось. У меня, Филимон Христофорыч, есть много золота… для Негасимой Свечи. Я не с пустыми руками приехал сюда. А ещё – бумаги… Очень важные… Как сухой потоп остановить… Как сказку на Земле в живых оставить. Я, должно быть, не дойду. Граф Чистоплюйцев спёкся. Вы уж не серчайте. Я не помирать сюда стремился… Эх, Россия! Русь! Как жалко… Сорвите мне, пожалуйста, хотя бы один колосочек ржаной… Возле белого храма… И почитайте Бунинское… Помните? – Иван Иванович подсказал несколько строк, умиротворенно улыбаясь небу и ласково поглаживая глобус.

Боголюбин – потомок церковнослужителя – стоя на коленях перед умирающим, отпевал его русским печальным стихом:

И цветы, и шмели, и трава, и колосья,И лазурь, и полуденный зной…День настанет – Господь сына блудного спросит:Был ли счастлив ты в жизни земной?И забуду я всё, вспомню только вот этиПолевые пути меж колосьев и трав.И от сладостных слёз не успею ответить,К милосердным коленям припав!

– Хорошо, спасибо, – шептал Чистоплюйцев растрескавшимися губами; кровь проступала и последние слова его были жаркими, красными. – Спасибо, милый. А теперь, пожалуйста, оставьте меня одного. Я хочу побыть наедине с Христом. Он здесь, неподалеку… Он меня ждет… Он всех нас ждёт, но вам ещё не время. А мне пора. Простите и прощайте!..

Глобус – маленький этот прообраз планеты – выпал из рук Чистоплюйцева.

Небо тускнело над мёртвой пустыней.

Земля, вечерея, впитала в себя красную крупную каплю прохладного солнца.

Обычно поздней осенью закипали сухие шторма на дне обнаженного беловодского моря. Солёный песок волновался в безбрежной пустыне, волны дыбом вставали и рушились, дробными брызгами стуча по стеклам избушки смотрителя, по стенам, по крыше… Затем наступало предзимье. Глухое, морозное. Мёртвый штиль разливался от края и до края горизонта. Жёлтая щербатая луна по вечерам стояла вдалеке горячим песчаным курганом-могильником. И на бывших покосных полянах за маяком стояли скирды желтого песка.

Да, поначалу только поздней осенью штормило. А теперь уже и среди лета суховеи поднимают пыль «до потолка».