Микеланджело. Жизнь гения - Мартин Гейфорд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вероятно, для Микеланджело это была coup de foudre, любовь с первого взгляда. Как писал он в посвященном Томмазо Кавальери сонете: «В ком тело – пакля, сердце – горстка серы, / Состав костей – валежник, сухостой… / Тот может, встретясь с искоркой простой, / Вдруг молнией сверкнуть с небесной сферы» – и продолжал: «Так, если я не глух, не ослеплен / И творческий огонь во мне бушует, – / Повинен тот, кем сердце зажжено»[1185]. По-видимому, впервые решив оказывать молодому человеку знаки внимания, он передал ему через скульптора Пьерантонио Чеккини письменное послание, а вместе с ним подарок – два рисунка.
Само письмо утрачено, но сохранился черновик послания, которое Микеланджело отправил вдогонку первому; в нем звучит тревога из-за того, что он осмелился послать первое: «Бездумный порыв, мессер Томмазо, дражайший мой синьор, побудил меня писать к Вашей Милости, но не в ответ на какое-либо ранее полученное от Вас письмо, а подобно человеку, делающему первый шаг…» Надумав приблизиться к юноше, Микеланджело сравнивал себя с человеком, пытающимся перейти ручеек и вместо этого обнаруживающим, что погрузился в бушующий океан; затем, продолжая метафору, заимствованную из сферы водных образов, он просит извинения: «[И] если не дано мне искусно править парусами, плывя среди волн в море Вашего отважного ума, то простите меня». По словам Микеланджело, никто не в силах совершить ничего достойного Томмазо, «ибо единственный во всех отношениях не может ни в чем иметь себе равных»[1186]. «А если мне случится точно знать, что я понравлюсь Вашей Милости в одном из своих произведений за весь тот срок, что мне отпущен в будущем, то я подарю его Вам, глубоко сожалея о невозможности вернуть назад прошлое, чтобы служить Вашей Милости куда более продолжительное время, а не только то, которое мне осталось…»[1187] Это витиеватое послание, исполненное самоуничижения и столь отличающееся от манеры выражаться, какую Микеланджело демонстрировал в беседах с папами и герцогами, так и не было отправлено. Напротив, прибыл ответ Томмазо: юноша не предавался в нем столь безудержной лести и низкопоклонству, но проявлял любезность и искреннюю симпатию: «Уверяю Вас, что любовь, которую я питаю к Вам, не менее, а возможно, и более глубока, чем мне случалось когда-либо испытывать к кому-либо, да и никогда не желал я ничьей дружбы столь страстно, как Вашей». Томмазо был болен, и, вероятно, поэтому ответил на письмо Микеланджело не тотчас же и полагал, что фортуна разгневалась на него, лишая его общества человека, «которому нет равных в искусстве». Впрочем, теперь, поправляясь, он будет наслаждаться, созерцая два рисунка, присланные Микеланджело («чем более я гляжу на них, тем более восхищаюсь»)[1188].
Получив послание юноши, Микеланджело отправил ответ, по его собственным меркам абсолютно восторженный. Он счел бы себя опозоренным в глазах земли и неба, если бы не узнал, что «Ваша Милость охотно приемлет от меня некоторые мои произведения». «А это вызвало во мне величайшее удивление и неменьшую радость»[1189]. Письмо он датировал «первым, счастливым для меня днем января». С наступлением 1533 года для Микеланджело действительно начинался новый жизненный и творческий этап.
* * *
Сколь бы сильные чувства ни испытывал Микеланджело к Томмазо Кавальери, едва ли их отношения имели физическую, чувственную природу. Во-первых, это маловероятно хотя бы потому, что увлечение Микеланджело прекрасным юношей выражалось в стихах и рисунках, о которых многим было известно. Даже если мы не сочтем нужным поверить Микеланджело, убеждающему всех в неизменном целомудрии своего поведения, высокий социальный статус Томмазо и относительно публичный характер их дружбы поневоле заставляет предположить, что она была платонической.
Философское оправдание подобных отношений, которое предлагал Микеланджело, сродни уверению придворных неоплатоников Лоренцо Великолепного, особенно Марсилио Фичино, что любование красотой само по себе не может не быть добродетельным, а значит, по мнению христианства есть причастность божественному началу. Посему созерцание красоты Томмазо – в буквальном смысле предощущение Неба. «На лик прекрасный твой взирая нежно, / Я к Господу не раз был вознесен», – уверял Микеланджело в одном из стихотворений, посвященных молодому другу[1190]. Эти аргументы звучали сомнительно и с эмоциональной, и с интеллектуальной точки зрения. Впрочем, на этих весьма ненадежных доводах в значительной мере зиждилось все, что создал Микеланджело в течение своей жизни. Вот почему ни он сам, ни его современники не усматривали ничего непристойного в том, чтобы расписать плафон Сикстинской капеллы изображениями прекрасных обнаженных мужчин.
На обороте полученного от своего старого друга Буджардини письма, где тот повествовал о виденной им зловещей комете, Микеланджело написал три сонета[1191]. Первый начинался так: «Будь чист огонь, / Будь милосерден дух, / Будь одинаков жребий двух влюбленных…» Далее в сонете в целой череде придаточных предложений перечислялись условия прочности подобного союза: «Будь на одних крылах в небесных круг / Восхищена душа двух тел плененных…»[1192] В заключение автор признавал, что разрушить сей союз под силу лишь гневу или пренебрежению. Более всего его тревожило, что Томмазо способны отвратить от него злоречивые клеветники.[1193]
Во втором стихотворении подчеркивалось целомудрие чувств, которые Микеланджело испытывал к молодому другу: «Порок на чистоту любви моей / Косится, в ней одну усладу видя / Той похоти, что черного черней»[1194]. Совершенно очевидно, что не все верили в возвышенность и незапятнанность его увлечения Томмазо Кавальери. Некоторые предостерегали молодого человека от излишнего сближения со знаменитым художником, годившимся ему в деды. Какое-то время Микеланджело казалось, что Томмазо прислушался к «хору злобной черни»[1195], заражавшей всех вокруг своими коварными подозрениями.
Необычной предстает не только всепоглощающая страстность того чувства, что Микеланджело испытывал к Томмазо, но и его удивительное следствие: оно вдохновило мастера на создание гениальных шедевров. Вместе с первым же письмом Микеланджело Чеккини передал Томмазо два рисунка. Возможно, они изображали Ганимеда и Тития; безусловно, Томмазо получил графические листы, запечатлевшие этих персонажей, вскоре после знакомства с мастером. Отчасти эти рисунки создавались в пандан друг к другу; в том, что касается их образной структуры, они могут восприниматься как зеркальные отражения, поскольку на обоих роль активного начала принадлежит гигантской, могущественной и величественной птице. Впрочем,
