Простаки за границей или Путь новых паломников - Марк Твен

Когда необходимо было отдохнуть от чтения Ио­сифа Флавия или «Исследования о Святой Земле», принадлежащего перу Робинсона, или от писания соб­ственных книг, паломники садились за домино, ибо вряд ли есть на свете другая такая нудная, безгрешная игра — разве что развлечение, которое именуется кро­кетом (это вам не бильярд, где можно загнать шар в лузу или хотя бы устроить карамболь, и когда пар­тия кончена, никто ничего не платит, никто ничем не угощает, — а стало быть нет в ней никакого удовольст­вия), и играли, пока не отдохнут, а потом в глубине души кляли партнеров на чем свет стоит до самой вечерней молитвы. В дни, когда их не мучила морская болезнь, они летели в столовую, как на крыльях, при первом же звуке гонга. Такова была наша повседневная жизнь на борту — скука, благопристойность, трапезы, домино, молитвы, злословие. Это мало походило на увеселительную прогулку. Нам не хватало только по­койника, чтобы она превратилась в благопристойные похороны. Теперь все это в прошлом, но когда я огля­дываюсь назад, воспоминание об этих почтенных ис­копаемых, отважившихся на полугодовой пикник, весе­лит мне душу.

Название, которое дано было нашей экспедиции в проспекте — «Увеселительная поездка по Святой Земле», — явно не подходит ей. Назвать ее «Похорон­ным шествием по Святой Земле» было бы гораздо верней.

Куда бы мы ни прибыли — в Европу ли, в Азию или в Африку — всюду мы производили сенсацию и, осме­люсь прибавить, несли с собой голод и опустошение. Никто из нас до этого нигде не бывал, все мы приехали из глухой провинции; в путешествии этом для нас была захватывающая прелесть новизны, и мы дали волю всем своим природным инстинктам — не церемони­лись, не связывали себя никакими условностями. Всем и каждому мы спешили дать понять, что мы американ­цы — американцы, не кто-нибудь! Убедившись, что лишь немногие чужеземцы слыхали о существовании Америки, а весьма многие знали лишь, что это какая-то варварская страна где-то на краю света, которая недавно с кем-то воевала, мы посокрушались о невеже­стве Старого Света, но ни на йоту не усомнились в собственной значительности. Многие и многие про­стодушные жители восточного полушария еще долгие годы будут вспоминать о том, как в лето от рождества Христова тысяча восемьсот шестьдесят седьмое к ним вторглась орда незваных гостей, называвших себя аме­риканцами и Бог весть почему воображавших, будто они вправе этим гордиться. Мы несли с собою го­лод и опустошение отчасти потому, что кофе на «Ква­кер-Сити» был невыносимый, а порою и более сущест­венная пища оказывалась не высшего качества, а от­части потому, что человеку надоедает изо дня в день сидеть за одним и тем же столом и есть все одно и то же.

Жители этих дальних стран на редкость невежест­венны. Они во все глаза смотрели на костюмы, кото­рые мы вывезли из дебрей Америки. Они с удивлени­ем поглядывали на нас, если мы иной раз громко разговаривали за столом. Они замечали и то, что мы не любим бросать деньги на ветер и всегда стара­емся получить за них возможно больше, и диву дава­лись, откуда таких принесло. Когда в Париже мы заговаривали с ними по-французски, они только гла­зами хлопали! Нам никак не удавалось хоть что-нибудь втолковать этим тупицам на их же родном языке.

Один из наших, желая объяснить лавочнику, что мы, быть может, еще вернемся к нему за перчатками, сказал: «Allong restay trankeel[230]. Maybe ye coom Moonday[231]». И поверите ли, этот лавочник, коренной француз, переспросил: что это ему такое сказали? Ино­гда мне даже кажется, что, наверно, есть какая-то разница между тем, как говорят по-французски в Па­риже и у нас, на «Квакер-Сити».

На нас всюду таращили глаза, и мы таращили глаза на всех. Всякий раз мы заставляли этих иноземцев почувствовать их ничтожество, мы подавляли их своим американским величием и стирали их в по­рошок. И однако мы были снисходительны к нравам, обычаям, и в особенности модам всех этих разно­образных народов. С Азорских островов мы уезжали в устрашающих балахонах и научились ловко упра­вляться с частыми гребнями. В Танжере, Африка, мы пополнили наш наряд кроваво-красными фесками, с которых свешивались кисточки, как прядь волос с индейского скальпа. Во Франции и в Испании эти наши костюмы не остались незамеченными. В Италии нас, разумеется, приняли за мятежных гарибальдийцев и послали канонерку проверить, не кроется ли чего за этой сменой мундира. Рим при нашем появлении расхохотался. Если бы мы вырядились во все наши одежды, любой город хохотал бы. Мы нисколько не обогатили свой гардероб в Греции — ей нечем по­хвастать. Зато как мы нарядились в Константинополе! Тюрбаны, кривые сабли, фески, огромные пистоли, бешметы, кушаки, широчайшие шальвары, желтые туфли, — о, мы были просто великолепны! Знаменитые константинопольские псы долаялись до хрипоты и все же не сумели воздать нам должное. Теперь они, ко­нечно, уже все передохли. Мы задали им такую не­посильную работу, что они окончательно подорвали свое здоровье.

Потом мы поехали в гости к русскому императору. Мы явились к нему запросто, словно были знакомы с ним целую вечность, а после этого визита нацепили на себя еще и разные предметы русской одежды и, став вдвое живописнее прежнего, отправились дальше. В Смирне мы обзавелись шалями из верблюжьей шер­сти и прочими персидскими уборами; но в Палестине... увы, в Палестине нашим блестящим успехам пришел конец. Там не носят ничего, достойного упоминания. Мы примирились с этим и прекратили закупки. Мы не экспериментировали. Мы не примеряли тамошних на­рядов. Но мы приводили туземцев в изумление. Мы изумляли их самыми фантастическими нарядами, ка­кие только могли придумать. Мы проехали по Святой Земле от Кесарии Филипповой до Иерусалима и Мерт­вого моря — диковинная процессия паломников, не ис­пугавшихся расходов, исполненных важности, в зеле­ных очках, пышно разодетых, дремлющих под зеле­ными зонтами, верхом на клячах, верблюдах и ослах, еще более жалких, чем те, которые вышли из Ноева ковчега, просидев без малого год на голодном пайке и измучась морской болезнью. Если сыны Израиля, живущие в Палестине, когда-нибудь забудут, как из Америки вторглись к ним новые гедеоновы полчища, их стоит сызнова предать проклятию и покончить с ними. Быть может, никогда еще столь редкостное, столь поразительное зрелище не представало людским взорам.

Что ж, в Палестине мы чувствовали себя как дома. Легко заметить, что Палестина была гвоздем всего путешествия. Европа нас мало привлекала. Мы гало­пом проскакали по Лувру, по дворцам Питти и Уффи­ци, по Ватикану, по всем картинным галереям и бога­то расписанным храмам Венеции и Неаполя, по ис­панским соборам; некоторые из нас говорили, что те или иные творения старых мастеров — это великие создания гения (мы прочли эти слова в путеводи­теле, — правда, иногда мы относили их не к той кар­тине, к которой следовало бы), а другие говорили, что это постыдная мазня. Критическим оком озирали мы современную и древнюю скульптуру во Флоренции, в Риме — всюду, где она попадалась нам на глаза, и хвалили, если она приходилась нам по вкусу, а если нет, уверяли, что предпочитаем деревянных индейцев перед табачными лавками в Америке. Но в Святой Земле нашему восхищению не было границ. Мы за­хлебывались от восторга на бесплодных берегах моря Галилейского; предавались глубоким раздумьям на горе Фавор и в Назарете; ударялись в поэзию, глядя на сомнительные красоты Ездрилона; в Изрееле и Са­марии размышляли о проповедническом рвении Ииуя; буря чувств — самая настоящая буря — подхвати­ла нас среди святынь Иерусалима; мы купались в Ме­ртвом море и в Иордане, даже не задумавшись, действителен ли наш страховой полис в сверхриско­ванных случаях, и увезли с собой оттуда столько кувшинов с драгоценной влагой, что, боюсь, вся стра­на от Иерихона до горы Моав в этом году будет страдать от засухи. Что и говорить, для всех нас паломничество ко святым местам было лучшей ча­стью нашего путешествия. После унылой, безотрад­ной Палестины красавец Египет ничем нас не очаро­вал. Мы только взглянули на него и заторопились домой.

В Мальте нам не разрешили съехать на берег — карантин; и в Сардинии не разрешили, и в Алжире, Африка, и в Малаге, Испания, и в Кадисе, и на остро­вах Мадейра. Тогда мы обиделись на всех чужестран­цев, показали им спину и отправились домой. На Бермудах мы остановились, очевидно, только потому, что они были указаны в проспекте. Нам уже не было дела ни до каких новых мест. Мы всей душой стреми­лись домой. Тоска по родине водворилась на кораб­ле — ею заразились все без исключения. Знай нью-йоркские власти, какие размеры приняла у нас эта эпидемия, они бы непременно задержали нас здесь в карантине.

Великое паломничество окончено. Распростимся с ним и сохраним по нем добрую память, говорю я от всего сердца. Я не помню зла, не поминаю лихом никого из моих спутников, будь то пассажиры или капитаны. То, что мне было отнюдь не по душе вчера, очень даже по душе мне сегодня, когда я уже дома, и отныне всякий раз, как мне придет охота подшучивать над нашей братией, в шутках моих уже не будет яду. Путешествие дало нам все, что было обещано в проспекте, и все мы безусловно должны быть удовлетворены тем, как было поставлено дело. До свиданья!