Черный человек. Книга 2 - Василий Головачев

Звонили колокола жуковской церкви Вознесения. Звук вошел в сердце и вышел морозной шершавостью кожи, доставляя удовольствие, очаровывая, заставляя работать древнюю родовую память, не раз спасавшую жизнь. Клим слушал бы и слушал этот звон, если бы не толчок в сердце: отец был дома и непостижимым образом, не будучи интрасенсом, почувствовал его приближение, забеспокоился.

Через минуту Мальгин был во дворе, заметил в подсолнухах бронзовую лысину отца, с разбегу упал на колени и ткнулся лицом в полотняную сорочку, пропахшую солнцем, сухой сосной, сеном и столярным клеем.

Потом они ходили по саду, пасеке, огороду, по дому, разговаривая о пустяках, и Клим заново открывал для себя мир детства, добра и ласки, мир, в котором продолжал жить одинокий старик, не изменивший своим идеалам любви и смирения. В конце концов Мальгин, махнув рукой на все личные запреты, поцеловав отца в лучики морщинок у глаз, рассказал ему все: и где он был, и что с ним произошло, и что ждет человека в будущем. Он видел, как сомнения в душе старика борются с верой в правдивость рассказа, но не остановился, пока не выговорился. И вдруг почувствовал громадное облегчение, будто с души свалилась гора отчаяния и нежелания жить. Ни слова не говоря, своим сопереживанием отец помог ему понять простую истину: смысл жизни — в самой жизни, полной страдания и веры. И еще Мальгин понял, что человека делает человеком в большей мере то, о чем он умалчивает, нежели то, что он говорит.

— Значит, ваш комиссар считает, что ты опасен? — задумчиво проговорил старик, расхаживая по привычке из угла в угол.

— А ты как считаешь? — полюбопытствовал Мальгин.

Отец остановился, поколебался и сказал просто:

— Каким бы ты ни стал, ты мой сын. Не заставляй меня произносить клятвы вроде «я тебе верю». Я чувствую тебя, ни на что дурное ты не способен. Все эти сверхспособности — внешнее, наносное, главное — внутри.

Мальгин не удержался и поцеловал старика в щеку. Пили чай на веранде, по старинке, с малиновым вареньем и травами. Исподтишка разглядывая отца, каждый раз замирая — детская реакция — от его улыбки, Мальгин подумал, что к закону Ману: нет ничего чище света солнца, тени коровы, воздуха, воды, огня и дыхания девушки — надо было бы добавить: и улыбки отца.

— Что разглядываешь? — проворчал старик, блеснув проницательными глазами. — Изменился, постарел?

Клим засмеялся, чувствуя легкость во всем теле и желание подурачиться.

— Не ты — я изменился, отец. Тридцать пять лет строил песочный замок, потом поумнел и стал строить воздушный.

Мальгин-старший тоже улыбнулся, но тут же посерьезнел.

— Ты о Купаве?

Клим замялся, неопределенно поводил в воздухе пальцем.

— Понимаешь, па…

— Не понимаю. Между ложью и правдой нет золотой середины, так что говори как есть.

Мальгин вздохнул.

— А между «да» и «нет» есть золотая середина?

Заметив недоумение в глазах отца, добавил:

— А между тем дело обстоит именно так. И та, которая меня любит, и та, которая нет, ухитряются держать меня посреди этих двух слов «да» и «нет». Что бы ты сделал на моем месте?

— Я бы не оказался на твоем месте, — отрезал старик. — Не ты ли сам во всем виноват? Если сердце делится на части, значит, что-то неладно с головой. Или ты считаешь, что любить можно двоих сразу?

Мальгин поник головой, сказал с грустью:

— Но я не знаю иной любви, кроме той смеси желания, нежности и интеллекта, что привязывает меня к данному конкретному существу. Это не я сказал — древний философ.

— Камю, — проворчал старик. — Хотя я его не люблю.

— Но я с ним согласен. Па, я люблю одну женщину, и ты знаешь, кого именно.

— Знаю, — тяжело выговорил Мальгин-старший. — Не надо было давать надежду другой. Кстати, очень красивой. Она была тут у меня…

— Что?! — Клим даже привстал от изумления. — Карой была у тебя? Зачем?

— Ты у нее спроси. Она вот тоже взяла и все рассказала, без утайки. Видно, давно держала в себе, а поделиться особенно не с кем. Хорошая женщина. — Старик вздохнул.

Мальгин понял его недосказанное: «Но Купава лучше». Знать бы, по каким критериям оценивается это «лучше». Купава и Карой — совершенно разные люди… и обе мне нужны, обе стали частью жизни. Фея печального очарования, где ты?…

— Отец, а ты не знаешь, где Купава сейчас? Дома ее нет, в клиниках тоже, родные давно не видели и весточки не получали.

Мальгин-старший покачал головой.

— Ты уже однажды разыскивал ее год назад, а толку… Может быть, она снова на Симушире?

— Был я там, нету.

— Что ж ты не включишь свои супервозможности? Аль не хватает чего?

И от земли до крайних звездВсе безответен и понынеГлас вопиющего в пустыне,Души отчаянный протест[93], —

пробормотал Клим отрешенно. Он уже дважды пытался искать Купаву в поле гиперчувствования, но то ли ее не было на Земле, да и в Системе, то ли она находилась за какой-то изолирующей пси-волну преградой.

Чего ему не хватило? Сил? Желания? Чьей-либо поддержки? Да и зачем ему Купава? Удостовериться, что все осталось по-прежнему? Вряд ли она снова вернется к нарковидео и эйфоромузыке, тогда в Дарвазе, вытаскивая ее из трясины наркотранса, он заблокировал резонансы некоторых нервных центров на тягу к иллюзорному существованию… и что-то там было еще… похожее на объяснение… и от него он отмахнулся, обессиленный операцией и борьбой с ее больной психикой. От чего же он отмахнулся?… А потом забыл! Что он прочитал в ее душе? Вспоминай, слабак! Да… похоже на объяснение тяги к наркожизни! Не внутренняя потребность, а внешний толчок, заставивший Купаву искать спасение в иллюзиях…

Мальгин вспомнил.

Толчком послужили слова Шаламова, поразившие женщину в самое сердце, врезавшиеся в ее память: «Я не человек и никогда им не стану, даже если меня прооперирует твой Мальгин. Не жди меня, ни я тебе не нужен такой, ни ты мне…»

— Боже! — прошептал Клим, глядя перед собой ничего не видящими глазами. — А я никак не мог взять в толк, в чем дело. Почему она так себя… возненавидела! Ах, Данила, Данила, что же ты не вернулся раньше…

— Ты о чем? — донесся чей-то голос.

Мальгин опомнился, виновато погладил отца по руке, машинально удивился:

— Какие у тебя холодные руки, па!

— Хоть костер туши, — пошутил старик, оставаясь серьезным. — Уходишь?

Сердце у него было золотое, и сына он понимал так, как не понимал больше никто.

— Я буду приходить чаще, па, жди. А пока мне надо кое-что исправить и… кто знает, может быть, Купава еще и появится в нашем доме?