Ахматова: жизнь - Алла Марченко

И смущенную связанность А.А., и вопросы, которые она задавала Пуниным (даже Ирина Николаевна почувствовала, что вопросы Акумы про Ленинград и ленинградцев были какими-то «вялыми»), объяснить можно. Анна Андреевна не без высокомерия, сильно и даже с вызовом гордилась тем, что не отклонила «от себя ни единого удара» («и ни единого удара мы не отклонили от себя»)! А в только что оконченном «Реквиеме», оглянувшись на пушкинский «Памятник», заявила, что долго будет любезна народу, что всегда была там, где народ, «к несчастью, был»! И вот в итоге выходило, что и удар отклонила, и не стояло ее там, где погибал ее город (если употребить любимое выражение Ахматовой, услышанное в какой-то очереди: «Вас здесь не стояло»).

Формально греха за уклонисткой вроде бы и не было. Отъезд из блокадного Ленинграда организовали не по ее просьбе. Однако и Пуниным, и Гаршину яснее ясного: кабы Анна Андреевна всерьез воспротивилась проекту Ольги Берггольц, никакой горком не смог бы ее принудить к перемене участи. Отпал при свидании и самый главный аргумент в пользу отъезда: дескать, если б осталась, непременно погибла бы. Пунины-то выжили, все, даже крошечная Малайка. Впрочем, неизвестно, остались бы Пунины в живых, если б к собственному возу пришлось бы им пристегнуть столь тяжкий, столь неподъемный груз, как беспомощная в житейских делах Акума.

Труднее понять поведение Ахматовой, когда Анна Евгеньевна и Ирина Пунины возвратились с вокзала к ней – голодные, без копейки денег и в полном отчаянии. Не накормила, не приютила на ночь, не проводила, переложив заботы о попавших в беду женщинах на Лидию Корнеевну Чуковскую. Да, конечно, если б в ее сумочке были деньги, А.А. не поскупилась бы и последнюю продуктовую заначку тоже не пожалела. Как раз в эти месяцы, как писал родным сын Марины Цветаевой Георгий Эфрон, Ахматова очень о нем заботилась.

И деньгами помогала, и продукты «подкидывала», и даже, подняв на ноги людей своей свиты, прикрепила сироту к столовой для писателей. На нет и суда нет? Как бы не так! И деньги, и что-нибудь из съестного Анна Андреевна вполне могла одолжить у многочисленных соседей. Ведь к весне 1942-го, как вспоминают очевидцы, Анна Андреевна уже была окружена неусыпными заботами и почитанием всех обитателей писательского дома на улице Маркса. Тайные недоброжелатели и те старались не выказывать неодобрения, поскольку теперешняя Ахматова была не вдовой расстрелянного Николая Гумилева, не матерью сосланного Льва Гумилева и не опоздавшей умереть декаденткой. Она была автором стихотворения «Мужество», опубликованного не где-нибудь, а в «Правде» (номер от 8 марта 1942 года)! Стоит ли отказывать в такой мелочи, как ташкентская лепешка и несколько кусков сахара столь важной персоне? Но Анна Андреевна не любила одалживаться и вообще не любила делать усилия, если их можно было не делать. Найдется очередной «помощный зверь», выскочит как бог из машины, вот и хорошо. Не найдется – обойдемся и так, перетерпим, скукожимся, отлежимся. В Ташкенте, исключая первые недели после приезда, Ахматовой обходиться практически не пришлось. В течение двух с половиной лет вокруг нее в изобилии кучковались желающие попасть в круг ее «сияния». Чуковская к числу кучковавшихся не принадлежала. В отличие от людей свиты, а это были в основном пожилые, бездетные писательские жены, у Лидии Корнеевны и своих забот полон рот: дочь, осиротевший племянник, немолодые и не слишком приспособленные к тяжелому быту родители. Плюс работа, отнюдь не богатырское здоровье и неизбывная тоска по сгинувшему в сталинских застенках любимому мужу. Но она – человек долга. И даже Долга. Корней Иванович Чуковский (еще в ту пору, когда старшей из двух его дочерей было всего семь лет, понаблюдав за ней, занес в свой знаменитый дневник такую запись: «Вчера с Лидочкой по дороге (Лидочка плакала с утра: отчего рыбки умерли): – Нужно, чтоб все люди собрались вместе и решили, чтоб больше не было бедных… Пусть богатые будут богатыми, а бедные немного бы побогаче. Если бы один человек собрал побольше денег, а потом и раздал бы всем, кому надо. И много такого. Этого она не слыхала, сама додумалась и говорила голосом задумчивым, – впервые. Я слушал, как ошеломленный. Я первый раз понял, какая рядом со мною чистая душа, поэтичная. Откуда? Если бы написать об этом в книге, вышло бы приторно, нелепо, а здесь, в натуре, волновало до дрожи».

В 1942-м Лидочке было тридцать пять, но душа ее оставалась все такой же, младенчески чистой. Анну Андреевну душевная чистота младшей подруги и волновала, и восхищала, и раздражала. Рядом с ней она резче ощущала свою собственную «черноту» и «всякость». Позднее, в пору окончательных итогов, когда сотворители ахматовианы начнут лепить из нее «прекрасную старую даму», безупречную во всех отношениях, она возмутится: «Оставь, и я была как все, И хуже всех была…» Впрочем, до предварительных итогов пока еще ох как не близко, и Ахматова хотя и раздражается, но и безотказностью Лидии Корнеевны, и ее благородством, увы, пользуется. Воспользуется, а потом сердится! Юпитер, ты сердишься, значит, ты виноват!

Но мы опять нарушили последовательность событий и посему вернемся на семь месяцев назад.

30 сентября 1941 года Ахматова прилетела в Москву и первые несколько дней прожила у Маршака, затем ее увезла к себе сестра Ольги Берггольц, Мария.

Сама Мария Федоровна эвакуироваться не собиралась. Бомбежек она почему-то не боялась, а в то, что немцы могут войти в Москву, не верила. По-видимому, и А.А. колебалась, инстинкт самосохранения подсказывал ей, что в столице, да еще рядом с такой твердой и решительной женщиной, как Ольгина сестра, ей будет лучше, надежнее, чем где-то там, в неизвестном месте, среди совсем чужих людей. К тому же в первых числах октября в столице, несмотря на дурные вести с фронтов и ежевечерние воздушные тревоги, было относительно спокойно. Известная художница Татьяна Маврина, к примеру, еще 21 сентября делает в дневнике вполне деловую запись: «21.9.41.

Я получила… народные картинки домой. Завтра буду делать копии. Читаю Библию».

И только начиная с десятых чисел октября характер записей в дневнике меняется, после 15-го они уже сильно пахнут войной: «15.10.41.

Издательство. Пустота, бегство. Все едут. 17.10.41.

Холодно. Я сижу в валенках. Очереди. Машины. Люди, тюки. На мосту закутанная упитанная девочка и ответственные родители, все с чемоданами. Широкий носатый человек и слезы, по щекам. Старушка на узлах. Еврей с красной грудью еле толкает. Две еврейки с кастрюлями сзади. Люди с рюкзаками, у некоторых лыжи. Пушки на углу. 18.10.41.