О начале человеческой истории - Борис Поршнев

Итак, мы возвращаемся к мысли, что быстрота дивергенции, если она, как мы предполагаем, всё-таки ставит данный факт вне ряда биологических аналогий, должна быть связана с каким-то таким механизмом отбора, который вызывает в памяти механизмы искусственного отбора в их отличии от естественного отбора. Дарвин разделил искусственный отбор на две формы: «бессознательный отбор» и «методический отбор». Под первым он разумел непреднамеренное изменение человеком пород или сортов животных и растений, т. е. селекцию без определённой точно поставленной цели, тем более без знания методов и мастерства селекции. По мнению Дарвина, «бессознательный отбор» применялся людьми «даже в самые отдалённые периоды» одомашнивания животных и окультуривания растений.

В самом деле, без выделения такого понятия как бессознательный отбор, мы оказались бы в замкнутом круге, так как должны были бы допустить, что человек, скажем, прежде, чем вывести домашнюю собаку из волка, уже имел эту осознанную цель и знал, как её достигнуть. Между тем, до сформирования особого вида домашнего животного, собаки, имела место гигантская по длительности стадия приручения особей дикого родительского вида, волков. И происходил отсев, несомненно, в основном среди молоди, тех экземпляров, у которых хищная агрессивность по отношению к приручающему тормозилась хуже, чем у других. Это была, прежде всего, отбраковка менее подходящих, хуже приручавшихся экземпляров. Лучше приручавшиеся экземпляры, державшиеся близ человеческого стойбища, разумеется, и скрещивались между собою чаще. Это вполне подходит к понятию «бессознательный отбор», которое, как видим, применимо к процессам, задолго предшествовавшим появлению особого вида в роде Canis — одомашненного вида. Это же, видимо, можно сказать и о ряде других видов домашних животных.

Но для большей точности системы понятий желательно отличить от бессознательного и методического искусственного отбора намеченную в предыдущих словах ещё более низкую форму искусственного отбора, вполне стихийного, которая сама лежит как бы на грани естественного отбора и искусственного отбора. Разве не происходит нечто подобное в отношениях между далёкими друг от друга симбиотическими видами, когда один «эксплуатирует», т. е. биологически утилизирует в свою пользу некий другой вид, но и может в зависимости от степени пригодности разных особей оказывать встречную биологическую пользу в большей или меньшей степени?

Но в нашем случае дело идёт не о далёких биологических видах, а о раздвоении единого вида. Выше уже приведён материал об общебиологическом, т. е. встречающемся на разных эволюционных уровнях механизме, который можно допустить как основу такого раздвоения. Мы говорили также о глубоком кризисе кормовой базы палеоантропов к концу среднего плейстоцена, об их величайших и многообразнейших адаптационных усилиях обрести новые экологические ниши, о прогрессивно нараставших трудностях, которые даже столь феноменально пластичные и «изобретательные» животные в конце концов всё менее могли преодолевать. Добавление к прежней кормовой базе нового источника мяса — убийства подобных себе — могло только отсрочить и жестоко обострить кризис.

Вот как раз вполне «бессознательным» и стихийным интенсивным отбором палеоантропы и выделили из своих рядов особые популяции, ставшие затем особым видом. Обособляемая от скрещивания форма, видимо, отвечала прежде всего требованию податливости на интердикцию. Это были «большелобые». В них вполне удавалось подавлять импульс убивать палеоантропов. Но последние могли поедать часть их приплода. «Большелобых» можно было побудить также пересилить инстинкт «не убивать», т. е. побудить убивать для палеоантропов, как «выкуп» разных животных, поначалу хотя бы больных и ослабевших, вдобавок к прежним источникам мясной пищи. Одним из симптомов для стихийного отбора служила, вероятно, безволосость их тела, вследствие чего весь окрестный животный мир мог зримо дифференцировать их от волосатых — безвредных и безопасных — палеоантропов.

Этот процесс невозможно эмпирически описать, так как ископаемые данные бедны, его можно реконструировать только ретроспективным анализом более поздних явлений культуры — раскручивая их вспять, восходя к утраченным начальным звеньям. Мы примем как методологическую посылку представление, что развитие культуры не продолжает, а отрицает и всячески преобразует то, что люди оставили за порогом истории.

В частности, весь огромный комплекс явлений, относящихся к разновидностям погребальных культов, т. е. бесконечно многообразного обращения с трупами собратьев и соплеменников, является отрицанием и запрещением повадок палеоантропов. Люди разных исторических эпох и культур всячески «хоронили», т. е. уберегали, прятали покойников, что делало невозможным их съедение. Исключением, которое может быть как раз восходит к интересующему нас перелому, является оставление покойников специально на поедание «дэвам» в древней, дозороастрийской религии иранцев и в парсизме[639]. Не выступают ли тут «дэвы» как преемники ископаемых палеоантропов? Пожалуй, то же можно подозревать и в обряде спускания покойника на плоту вниз по течению реки, в обряде оставления его на ветвях дерева, высоко в горах и т. п.

Известные палеолитические костяные изображения женщин, получившие издевательское прозвание «палеолитических Венер», производят впечатление весьма натуралистичных и, вероятно, почти портретных образов, характеризующихся, во-первых, выраженной неандерталоидностью, т. е. неразвитостью морфологии неоантропа, во-вторых, чертами самки-производительницы. Значение этих фигурок в жизни верхнего палеолита нас сейчас не касается[640]. В самих прообразах можно усмотреть ещё далеко не изжитое биологическое прошлое. Эти производительницы, вероятно, давали и вскармливали немалое потомство. Что касается особей мужского пола, их количество могло быть много меньше для обеспечения производства обильной молоди. Но вырастала ли последняя до взрослого состояния? Навряд ли, о судьбе же большинства можно составить гипотезу на основе опять-таки гораздо более поздних обрядов и легенд множества народов. Речь идёт об обрядах инициации. Суть их состоит в том, что подростков, достигших половой зрелости (преимущественно мальчиков и в меньшей степени девочек), выращенных в значительной изоляции от взрослого состава племени, подвергают довольно мучительным процедурам и даже частичному калечению, символизирующим умерщвление. Этот обряд совершается где-нибудь в лесу и выражает как бы принесение этих подростков в жертву и на съедение лесным чудовищам[641]. Последние являются фантастическими замещениями некогда совсем не фантастических, а реальных пожирателей палеоантропов, как и само действие являлось не спектаклем, а подлинным умерщвлением. Надо думать, что этот молодняк, вскормленный или вернее кормившийся близ стойбищ на подножном растительном корму до порога возраста размножения, умерщвлялся и служил пищей для палеоантропов. Лишь очень немногие могли уцелеть и попасть в число тех взрослых, которые теперь отпочковывались от палеоантропов, образуя мало-помалу изолированные популяции кормильцев этих палеоантропов. О том, сколь великую роль у истоков человечества играло это явление, пережиточно сохранившееся в форме инициаций, наука узнала из замечательной книга В. Я. Проппа[642], показавшего, что огромная часть сказочно-мифологического фольклора представляет собою позднее преобразование и переосмысление одного и того же исходного ядра: принесения в жертву чудовищу юношей и девушек или, точнее, этого акта, преобразованного уже в разные варианты обряда инициации.

Другой цепью, ещё более сложной по своим историческим преобразованиям, тянущейся, судя по всему, от того же дочеловеческого биологического источника, являются человеческие жертвоприношения. Наука знает их не только у первобытных народов, но в особенности у народов, достигших известного уровня цивилизации. Эти ритуальные умерщвления сами являются опять-таки лишь символическим следом того, что было широким фактом в конце среднего и начале верхнего плейстоцена, в напряжённом времени начавшейся дивергенции двух видов, двух биологических семейств — троглодитид и гоминид.

Принесение людей в жертву может рассматриваться так же, как видоизменение другого явления: исторически и этнографически засвидетельствована практика ритуального умерщвления военнопленных. Сама война в развитии человеческого рода имела сложные причины и различные прямые и косвенные следствия, тянущиеся через всю историю, но тут мы сначала остановимся на одной цепочке, а именно той, которая тянется от человеческих жертвоприношений.