Пелэм, или приключения джентльмена - Эдвард Бульвер-Литтон

На мгновение мистер Джонсон утратил самоуверенность, однако он, не теряя времени, постарался вновь обрести это столь свойственное его натуре качество. Он окинул меня свирепым взглядом и, relevant sa moustache, sourit amèrement,[872] как вольтеровский губернатор.[873]

— Черт меня побери, сэр, — вскричал он, — вы что, намерены меня оскорбить? Никаких ваших мистеров Джонсонов я не знаю, а вас самого я раньше и в глаза не видел.

— Послушайте, — любезный мой мистер Джоб Джонсон, — ответил я, — поскольку я могу доказать не только то, что говорю, но также и то, о чем говорить не стану, — например, о неосторожности, которую вы допустили только что в ювелирном магазине на Оксфорд-стрит и т. д. и т. п. — может быть, для вас было бы лучше не принуждать меня к тому, чтобы я собрал толпу народа и передал вас — простите за несколько бесцеремонное выражение — констеблю! Я убежден, что мне не придется прибегать к столь неприятным действиям, ибо, могу вас уверить, — во-первых, я вполне простил вам то, что вы избавили меня от таких совершенно излишних предметов обихода, как записная книжка и носовой платок, такой суетной вещи, как кошелек, и явного признака изнеженности — золотого медальона, подаренного мне как «залог любви». Но это еще не все: мне совершенно безразлично, облагаете ли вы данью ювелиров и джентльменов или нет, и я далек от стремления препятствовать вашим невинным занятиям или мешать вам простодушно развлекаться. Я вижу, мистер Джонсон, что вы начинаете меня понимать. Разрешите же для устранения всех помех к нашему окончательному взаимопониманию дополнительно сообщить вам еще нечто: я открываю вам свой кошелек, и, может быть, за это вы откроете мне свое сердце, ибо в настоящий момент я крайне нуждаюсь в вашей помощи. Окажите мне ее, и вам будет заплачено так, что вы останетесь довольны. Ну что ж, мы — друзья, мистер Джонсон?

Мой старый приятель громко расхохотался.

— Знаете, сэр, должен сказать, что ваша искренность приводит меня в восхищение. Не стану больше перед вами притворяться, да это было бы ни к чему; кроме того, я всегда обожал чистосердечие. Это моя любимая добродетель. Скажите мне, чем я могу вам помочь, — и приказывайте.

— Еще одно слово, — сказал я, — будете ли вы говорить со мной прямо и искренне? Я задам вам несколько вопросов, ни в малейшей степени не угрожающих вашей безопасности, но если вы хотите помочь мне, то на эти вопросы должны дать (а это будет вам нетрудно, раз чистосердечие — любимая ваша добродетель) самые чистосердечные ответы. Дабы укрепить вас на этом правом пути, сообщу вам, что означенные ответы будут буквально повторены на одном судебном разбирательстве и что поэтому предусмотрительность требует, чтобы они были настолько близки к правде, насколько это позволяют ваши склонности. Согласен, что это мое сообщение не слишком приятное, однако я могу уравновесить его вторичным заверением, что вопросы, которые я вам задам, не имеют никакого отношения лично к вам, а если вы окажетесь мне так полезны, как я рассчитываю, я докажу вам свою благодарность, обеспечив вас таким образом, чтобы вам больше не приходилось обкрадывать сельских молодых джентльменов и доверчивых торговцев, и все, чем вы теперь промышляете, превратилось бы для вас в чистое развлечение.

— Повторяю, вы можете мне приказывать, — ответствовал мистер Джонсон, изящным жестом прикладывая руку к сердцу.

— В таком случае, — сказал я, — перейдем сразу же к делу: давно ли вы знаете мистера Томаса Торнтона?

— Всего несколько месяцев, — ответил Джоб без малейшего замешательства.

— А мистера Доусона? — спросил я.

Выражение лица у Джонсона несколько изменилось; он колебался.

— Извините меня, сэр, — сказал он, — но ведь я, по правде сказать, совершенно вас не знаю и, может быть, рискую угодить в ловушку какого-нибудь закона, о котором, клянусь небом, я не осведомлен, как еще не рожденный на свет младенец.

Я понял, что мошенник по-своему прав. В стремлении помочь Гленвилу я считал совершенно несущественным то неприятное обстоятельство, что мне придется довериться воришке и шулеру. Поэтому, желая рассеять его сомнения, и в то же время вести беседу в таком месте, где нас не подслушают и нам не помешают, я предложил ему отправиться ко мне. Сперва мистер Джонсон колебался, но вскоре отчасти убеждением, отчасти угрозами я заставил его согласиться.

Отнюдь не стремясь к тому, чтобы меня видели с личностью столь яркой наружности и выдающихся качеств, я велел ему идти к Миварту, но несколько впереди меня, а сам следовал за ним на близком расстоянии, не спуская с него глаз, чтобы он не попытался улизнуть. Впрочем, этого можно было не опасаться, ибо мистер Джонсон был человек смелый и неглупый, и, может быть, ему не требовалось даже особой проницательности, чтобы сообразить, что я отнюдь не сыщик или осведомитель и что разговор со мной скорее всего обернется к полной для него выгоде.

Поэтому от него вовсе не требовалось особого мужества для того, чтобы пойти ко мне в гостиницу.

У Миварта останавливалось много именитых иностранцев, и прислуга в гостинице приняла моего спутника по меньшей мере за посланника. Он же отнесся к их почтительным поклонам со снисходительным достоинством, естественным для такого большого человека.

Была уже вторая половина дня, и я решил, что гостеприимство требует предложить мистеру Джобу Джонсону какое-нибудь угощение. Предложение мое он принял с прямодушием, которым вполне законно гордился. Я велел подать холодной говядины и две бутылки вина и, верный добрым старым правилам, отложил деловой разговор до конца трапезы… Мы с Джонсоном беседовали о самых обычных вещах, и в другое время меня бы очень позабавило любопытное сочетание бесстыдства и проницательного ума, которое было основой его натуры.

Наконец он утолил свой аппетит, и одна из бутылок опустела. Поставив перед собой другую, удобно раскинувшись в глубоком кресле, мистер Джоб Джонсон приготовился к беседе: глаза его были опущены, но время от времени он пытливо и с любопытством поглядывал мне прямо в лицо. Я начал разговор.

— Вы говорите, что знакомы с мистером Доусоном; где он сейчас находится?

— Не знаю, — коротко ответил Джонсон.

— Вот что, — сказал я, — не будем зря тратить время, если вы и не знаете, то можете узнать.

— Может быть, и могу, — ответил честный Джоб. — На это нужно время.

— Если вы не можете мне сразу сообщить, где он находится, — сказал я, — беседа наша окончена. Эти сведения — для меня самое главное.

Прежде чем ответить, Джонсон немного помолчал.

— Вы говорили со мной искренне, будьте же искренни до конца: скажите мне, какого рода услугу я могу вам оказать и что могу за это получить, и я дам вам ответ. А в отношении Доусона, должен признаться, что в свое время знал его хорошо: мы с ним откололи много разных штучек, и я не хотел бы, чтобы об этом узнали всякие сыщики и фараоны. Поэтому вы сами поймете мое естественное нежелание распространяться о нем, пока я не знаю что к чему.

Я был несколько изумлен этой речью, а также проницательным, хитрым взглядом, которого он не спускал с меня, пока говорил. Впрочем, я и сам задавал себе вопрос: не будет ли самым быстрым и верным способом для достижения моей цели согласиться на его предложение? Но во всяком случае сперва надо было кое-что выяснить: может быть, Доусон состоит в слишком тесной дружбе с чистосердечным Джобом и последний вовсе не пожелает подвергать его опасности; с другой стороны (и это было гораздо вероятнее), Джонсон мог действительно не знать ничего такого, что было бы мне полезно. В обоих случаях я напрасно стал бы посвящать его в свои планы. Поэтому, немного подумав, я сказал:

— Потерпите, любезный мой мистер Джонсон, потерпите, своевременно вы всё узнаете. Пока же я вынужден, хотя бы ради самого Доусона, кое о чем спросить вас без всяких объяснений. Ну, представьте себе, что вашему бедному другу Доусону угрожала бы непосредственная опасность, а в вашей власти было бы спасти его, захоти вы так поступить: разве вы не сделали бы все от вас зависящее?

Маленькие глазки мистера Джоба и все его грубоватое лицо даже потускнели от какого-то странного разочарования.

— И это все? — сказал он. — Нет! Разве что мне уж очень хорошо заплатили бы за то, чтобы ему помочь. А иначе — может себе отправляться в Ботани-бэй. Мне наплевать.

— Как! — вскричал я с упреком. — И это — ваша дружба? Судя по тому, что вы только сейчас говорили, я думал, что Доусон ваш старый и верный товарищ!

— Старый, ваша честь, но не очень-то верный. Не так давно пришлось мне здорово круто, а у него с Торнтоном, бог знает откуда, оказалось около двух тысяч фунтов. Но я не смог вытянуть из Доусона ни гроша: этот хапуга Торнтон все у него забрал.

— Две тысячи фунтов! — сказал я спокойным голосом, хотя сердце мое колотилось. — Большая сумма для такого бедняка, как Доусон. А давно это было?