Красное и чёрное - Фредерик Стендаль

«Да, но это счастливый день для Вально, который посылает меня на казнь... Меня слишком хорошо стерегут, чтобы Матильда могла спасти меня, как это сделала госпожа де Лавалет... Итак, через три дня, в этот самый час, я узнаю, какого мнения следует держаться о великом “может быть”{244}».

Тут он услышал громкий крик, и это вернуло его на землю. Женщины вокруг него рыдали навзрыд; он увидел, что все повернулись лицом к маленькой нише, которая завершала собой венчик готического пилястра. Позже он узнал, что там скрывалась Матильда. Так как крик больше не повторился, все снова обернулись к Жюльену, которого жандармы силились провести через толпу.

«Постараемся не дать повода для зубоскальства этому мошеннику Вально, — подумал Жюльен. — С какой приторной постной рожей объявил он это решение, которое влечёт за собой смертную казнь, тогда как даже у этого бедняги, председателя суда, — а уж он, конечно, не первый год судьёй, — и то слёзы выступили на глазах, когда он произносил приговор. Какая радость для Вально отомстить мне, наконец, за наше давнее соперничество из-за госпожи де Реналь!.. Так, значит, я её больше не увижу! Всё кончено. Последнее «прости» уж невозможно для нас, я чувствую это... Как я был бы счастлив сказать ей, в каком ужасе я от своего злодейства!

Вот только эти слова: я осуждён справедливо».

XLII

Жюльена снова отвели в тюрьму и поместили в каземат, предназначенный для приговорённых к смертной казни. И он, который всегда всё замечал вплоть до мельчайших подробностей, на этот раз даже не заметил, что его не повели наверх, в его башню. Он был поглощён мыслью о том, что он скажет г-же де Реналь, если ему выпадет счастье увидеть её в последнюю минуту. Он думал, что она тут же прервёт его. И ему хотелось сказать как-нибудь так, чтобы она с первых же слов поняла его раскаяние. «После такого поступка как убедить её, что я только её одну и люблю? Потому что ведь как-никак я всё-таки покушался убить её, то ли из честолюбия, то ли из-за любви к Матильде».

Укладываясь спать, он почувствовал прикосновение грубых, холщовых простыней. У него точно открылись глаза. «Ах да! Ведь я в каземате, — сказал он себе, — для приговорённых к смерти. Справедливо...

Граф Альтамира рассказывал мне, что Дантон накануне смерти говорил своим громовым голосом: “Какая странность, ведь глагол “гильотинировать” нельзя спрягать во всех временах! Можно сказать: я буду гильотинирован, ты будешь гильотинирован, но нельзя сказать: я был гильотинирован”».

«А почему бы и нет, — продолжал Жюльен, — если существует загробная жизнь?.. Сказать по правде, если я там встречусь с христианским богом, я пропал, — это деспот, и, как всякий деспот, он весь поглощён мыслями о мщении. Библия только и повествует что о всяких чудовищных карах. Я никогда не любил его и даже никогда не допускал мысли, что его можно искренне любить. Он безжалостен (Жюльен припомнил некоторые цитаты из Библии). Он расправится со мной самым ужасающим образом...

Но если меня встретит там бог Фенелона!{245} Быть может, он скажет мне: тебе многое простится, потому что ты много любил...

А любил ли я много? Ах, я любил госпожу де Реналь, но я поступал чудовищно. И здесь, как и во всём прочем, я пренебрёг качествами простыми и скромными ради какого-то блеска...

Да, но какая будущность открывалась передо мной!.. Гусарский полковник, если бы началась война, а в мирное время — секретарь посольства, затем посол... потому что я бы, конечно, быстро освоился в этих делах... Да будь я даже сущим болваном, разве зять маркиза де Ла-Моля может опасаться какого-либо соперничества? Все мои дурачества простились бы мне или даже были бы поставлены мне в заслугу. И вот я — заслуженная персона и наслаждаюсь роскошной жизнью где-нибудь в Вене или Лондоне...

Изволите ошибаться, сударь: через три дня вам отрубят голову».

Жюльен от души расхохотался над этим неожиданным выпадом своего здравомыслия. «Вот уж поистине в человеке уживаются два существа, — подумал он. — Откуда оно, чёрт возьми, вылезло, это ехидное замечаньице?»

«Да, верно, дружище, через три дня тебе отрубят голову, — ответил он своему несговорчивому собеседнику. — Господин де Шолен, чтобы поглазеть, снимет окошко пополам с аббатом Малоном. А вот когда им придётся платить за это окошко, интересно, кто кого обворует из этих двух достойных особ?»

Внезапно ему пришли на ум строки из «Вячеслава»{246} Ротру:

В л а д и с л а в

...Душа моя готова.

К о р о л ь (отец Владислава)

И плаха также. Неси главу свою.

«Прекрасный ответ!» — подумал он и уснул. Он проснулся утром, почувствовав, что кто-то крепко обхватил его за плечи.

— Как! Уже? — прошептал Жюльен, в испуге открывая глаза: ему показалось, что он уже в руках палача.

Это была Матильда. «На моё счастье, она не поняла, что я подумал». Мысль эта вернула ему всё его хладнокровие. Матильда показалась ему сильно изменившейся, точно она полгода болела; её нельзя было узнать.

— Этот негодяй Фрилер обманул меня! — говорила она, ломая руки.

От ярости она не могла плакать.

— А не правда ли, я был недурён вчера, когда держал речь? — прервал её Жюльен. — Это у меня так, само собой вышло, первый раз в жизни! Правда, можно опасаться, что это будет и последний.

Жюльен в эту минуту играл на характере Матильды со всем хладнокровием искусного пианиста, играющего на рояле...

— Мне, правда, недостаёт знатного происхождения, — добавил он, — но высокая душа Матильды возвысила до себя своего возлюбленного. Вы думаете, Бонифас де Ла-Моль лучше бы держался перед своими судьями?

Матильда в тот день была нежна безо всякой напыщенности, словно бедная девушка, живущая где-нибудь на пятом этаже; но она не могла добиться от него ни одного простого слова. Он воздавал ей, сам того не зная, теми же самыми муками, которым она так часто подвергала его.

«Никому неведомы истоки Нила, — рассуждал сам с собой Жюльен, — никогда оку человеческому не дано было узреть этого царя рек в состоянии простого ручейка. И вот так же никогда глаз человеческий не увидит Жюльена слабым, прежде всего потому, что он отнюдь не таков. Но сердце моё легко растрогать: самое простое слово, если в нём слышится искренность, может заставить голос мой дрогнуть и даже довести меня до слёз. И как часто люди с чёрствою душой презирали меня за этот недостаток! Им казалось, что я прошу пощады, а вот этого-то и нельзя допускать.

Говорят, будто Дантон дрогнул у эшафота, вспомнив о жене. Но Дантон вдохнул силу в этот народ, в этих вертопрахов, и не дал неприятелю войти в Париж. А ведь я только один и знаю, что́ я мог совершить... Для других я всего-навсего некое может быть.

Что, если бы здесь, в этой темнице, со мной была не Матильда, а госпожа де Реналь? Мог бы я отвечать за себя? Моё беспредельное отчаяние, моё раскаяние показались бы Вально, да и всем здешним патрициям подлым страхом перед смертью: ведь они так чванливы, эти жалкие душонки, — доходные местечки ограждают их от всяких соблазнов. “Видите, что значит родиться сыном плотника?” — сказали бы господа Муаро и Шолены, приговорившие меня к смерти. Можно стать учёным, дельцом, но мужеству, мужеству никак не научишься. Даже с этой бедняжкой Матильдой, которая сейчас плачет, или, верней, уж больше не в силах плакать», — подумал он, глядя на её покрасневшие глаза. И он прижал её к своей груди. Зрелище этого неподдельного горя отвлекло его от всяких умозаключений. «Она, быть может, проплакала сегодня всю ночь, — подумал он, — но пройдёт время, и с каким чувством стыда она будет вспоминать об этом! Ей будет казаться, что её сбили с толку в юности, что она поддалась жалкому, плебейскому образу мыслей... Круазнуа — человек слабый: он, конечно, женится на ней, и, признаться, отлично сделает. Она ему создаст положение

Господством мощного, широкого умаНад жалкой скудостью обыденных суждений{247}.

Ах, вот действительно забавно: с тех пор как я обречён умереть, все стихи, какие я когда-либо знал в жизни, так и лезут на ум. Не иначе как признак упадка...»

Матильда чуть слышным голосом повторяла ему:

— Он в соседней комнате.

Наконец её слова дошли до него. «Голос у неё ослаб, — подумал он, — но вся её властная натура ещё чувствуется в её тоне. Она говорит тихо, чтобы не вспылить».

— А кто там? — мягко спросил он.

— Адвокат, надо подписать апелляцию.

— Я не буду апеллировать.

— Как так! Вы не будете апеллировать? — сказала она, вскакивая и гневно сверкая глазами. — А почему, разрешите узнать?

— Потому что сейчас я чувствую в себе достаточно мужества умереть, не сделав себя посмешищем. А кто может сказать, каково будет моё состояние через два месяца после долгого сидения в этой дыре? Меня будут донимать попы, явится отец. А хуже этого для меня ничего быть не может. Лучше умереть.