Граждане - Казимеж Брандыс

На улицах с каждой минутой становилось теснее. Все больше мелькало милиционеров и распорядителей с красными повязками. На тротуарах, в окнах, на балконах, на грудах щебня и обломков — везде теснились зрители. Из боковых улиц двигались все новые отряды демонстрантов со знаменами. Текла пестрая река транспарантов, плакатов с лозунгами, лент. Гудели грузовики, медленно продвигаясь среди людского муравейника, заглушая песни и крики. Над головами качались портреты (их несли на плечах), диаграммы с цифрами выполнения плана, модели новых машин, гипсовые бюсты. В город вступил Великий Шум и несся вперед, с улицы на улицу. На площадь Победы уже невозможно было пробраться. Туда со всех сторон двигались колонны демонстрантов. Те, кто ожидал своей очереди, стояли на Крулевской и в Саксонском саду. Среди зелени яркими красками сияли знамена, серебрились их верхушки. Из репродукторов непрерывными каскадами лилась музыка. Демонстранты ожидали сигнала двинуться на площадь, а пока собирались в кружки, плясали, пели. Девушки в спортивных костюмах играли в мяч, и он высоко взлетал над знаменами.

Когда пробило десять, от Дома партии долетел заглушенный расстоянием крик из тысячи грудей. Его донесли сюда рупоры. Потом зазвучал национальный гимн. Люди притихли. Ветер донес эхо голосов. Знамена взвились, закачались. Шествие двинулось.

Михал Кузьнар шел между Тобишем и Гнацким, за передовиками труда, которые выстроились по четыре в ряд. У каждого из них наискось через грудь повязан был красный шарф. Работники Новой Праги составляли мощную группу в колонне строителей. Знамя нес худощавый старик Пабианский с выбритым затылком, на котором выделялись две нетронутые солнцем белые полоски: видимо, Пабианский вчера только остригся. Он на целую голову был выше остальных знаменосцев. Однако среди рабочих слышались замечания, что Челис лучше справился бы с этим делом. Вспоминали его длинные жилистые руки. Знамя качалось, шелестело, к тому же товарищи Пабианского опасались, как бы он не забыл склонить его перед трибуной правительства.

В Саксонском саду их колонна застряла. — Дальше не пройти! — крикнул Пабианский, отирая вспотевший затылок. — Пробка!

Передовики уселись на траве. Им было жарко в парадных темных костюмах. Звежинский снял ботинки, поставил их рядком около себя и, сидя в одних носках, поправлял свою красную перевязь. Побежий флегматично и неторопливо, как всегда, рассказывал Кузьнару, что его жена совсем уже поправилась и сегодня идет с колонной Женской лиги. — А внук — с пионерами, — добавил он, как будто равнодушно, но Кузьнар подметил в его глазах плохо скрытую гордость и разыграл крайнее изумление.

— Слышишь? — обратился он к стоявшему рядом Тобишу. — Его внук уже марширует в рядах пионеров! Эх, чтоб вас, Побежий! — и, смеясь, хлопнул Побежего по спине.

Кузьнар озирался вокруг в надежде увидеть где-нибудь Антека. Но школьники, должно быть, шли впереди, вокруг виднелись только шеренги строительных и заводских рабочих, которые шли из кварталов Праги.

Женщины постарше разостлали на траве салфетки и достали принесенные с собой крутые яйца.

— Мать, а хлебнуть найдется? — крикнул кто-то из молодых.

— П-почти как на пикнике в Б-белянах, — с улыбкой заметил Гнацкий.

Кузьнар был в превосходном настроении. Он переходил от одной группы к другой и балагурил с рабочими.

Солнце уже изрядно припекало, и он расстегнул туго накрахмаленный воротничок (перестаралась Бронка!). Он хотел утром одеться так, как каждый день, но Бронка строго прикрикнула на него:

— Надевай темно-синий костюм! Что, он будет висеть в шкафу, пока его моль не съест?

Кузьнар, конечно, сделал вид, что не слышит, и, несмотря на праздник, у них произошла стычка. Но потом он извинился перед дочкой и покорно надел пахнувший нафталином пиджак, который стал ему немного мешковат.

— Знаешь, девочка, — удивлялся он, осматривая себя в зеркало. — А я ведь похудел на этой стройке.

Бронка поцеловала его в щеку, что еще больше его удивило.

— Любишь отца? — пробурчал он недоверчиво. Бронка как-то особенно бережно и нежно пригладила ему волосы.

— Да, исхудал и поседел, — сказала она тихо. — А я иногда тебя обижаю.

С минуту они стояли обнявшись. Им было хорошо, и они понимали, что все слова теперь лишние. Потом вошел Антек в зетемповской рубашке с красным галстуком и объявил, что уже идет на сбор.

— А ты готов, папа? Тогда пойдем вместе, — сказал он, с любопытством приглядываясь к ним обоим. За Бронкой должен был сейчас зайти Янек.

По Электоральной уже тянулись вереницы людей. Низко над тротуарами развевались знамена, площадь Дзержинского излучала ослепительный свет, за одну ночь она стала подобна искрящемуся каменному циферблату солнечных часов. От колоннад и памятника ложилась косая тень.

— Как красиво! — сказал Антек, указывая глазами на флаги, укрепленные на фонарях вокруг памятника. Кузьнар посмотрел на сына, и Антек сегодня показался ему как-то выше и серьезнее. Он даже с некоторой робостью подумал: «Вот он, Антоний Кузьнар, сын Михала», — и опять растрогался.

— Сегодня в колоннах пройдет, пожалуй, тысяч триста народу, — заметил Антек. — А то и больше. Раньше четырех не кончится.

— Не кончится, — согласился Кузьнар. Ему хотелось спросить у Антека, куда он пойдет после демонстрации. Хорошо бы с ним вдвоем пройтись по городу! Но не спросил — смелости не хватило. «Может, сам предложит?» Он подождал минуту. Несколько шагов оба прошли молча. Отец украдкой поглядывал на сына. Закатанные рукава рубашки обнажали до локтя крепкие, мускулистые руки Антека, низкая загорелая шея прочно вросла в плечи. — Смотри-ка, отец! — сказал он. На белом фасаде углового дома барельефы изображали щиты с гербами польских городов. Прохожие указывали друг другу герб Варшавы, Сирену.

— Видишь, отец? — объяснял Антек. — Козел, который карабкается на дерево, это — герб Люблина.

— Ага! — подхватил Кузьнар, напрягая зрение. — А три башни — это, наверное, Краков. И в воротах — дракон.

— Какой дракон? Орел, а не дракон, — со смехом поправил его Антек. — Разве не видишь?

— Действительно, орел, — сконфуженно отозвался Кузьнар. Антек взял его под руку, и они зашагали дальше. Толчея на улицах усиливалась с каждой минутой. — Осторожнее, папа, — говорил Антек, когда они переходили мостовую. Кузьнар только улыбался в ответ и, ощущая под локтем руку сына, испытывал и смущение и гордость. Девушки с интересом поглядывали на Антека. На трамвайной остановке он сказал отцу: — Я подожду, пока ты сядешь. — Трамваи еще шли через Силезско-Домбровский мост.

— А ты не опоздаешь к своим? — забеспокоился Кузьнар.

— Успею, — коротко возразил Антек. Потом, замявшись, спросил:

— У тебя найдется немного мелочи? После демонстрации мы хотим всей компанией повеселиться.

Кузьнар засмеялся, доставая из кармана кошелек. — Так ты уже угощаешь девчонок? — сказал он, прищуря глаз.

— Верну при первой возможности, — буркнул Антек, слегка покраснев.

— При первой возможности? — крикнул ему Кузьнар уже с площадки трамвая. — Это когда же? Наверное, осенью отдашь грушами?

Он помахал Антеку рукой. А на площадке все улыбались, слушая этот разговор.

Пароходы и пристани на Висле тоже были убраны красными полотнищами.

— А Ш-Шелинга нет, — заметил Гнацкий. У него лоб сильно покраснел от солнца. — Н-непостижимый человек!

— Лежит, должно быть, в постели и читает Сенкевича, — засмеялся Боярский, который, несмотря на жару, пришел в пальто, шляпе и армейских сапогах.

— Как-нибудь демонстрация состоится без него, — сказал Тобиш. — Людей хватает.

Кузьнар окинул ироническим взглядом тщедушную фигуру секретаря. У Тобиша сегодня вид был торжественный и даже чопорный. В позеленевшем от времени черном костюме он напоминал какого-нибудь чиновника магистрата и с первой же минуты всем своим видом и поведением раздражал Кузьнара.

«Мрачен, как демон, — фыркал он мысленно, косясь на худое, всегда озабоченное лицо секретаря. — Живот у него болит, что ли?»

Он поискал глазами более приятных и веселых людей и увидел Илжека и Вельборека, сидевших на краю газона.

— Ну, как, хлопцы? Будете сегодня плясать с девушками? — крикнул он им.

Илжек улыбнулся, сверкнув белыми зубами, а Вельборек сделал равнодушную мину. Прикрыв голову носовым платком, завязанным четырьмя узелками, он сидел и перелистывал книжку.

— Если встретите на гулянке моего сына, — сказал им Кузьнар, — кланяйтесь ему от меня. Он тоже пойдет с товарищами плясать. А отца, небось, с собой не позвал!

— Ишь какой! — весело сказал Илжек. — А мы бы вас пригласили, товарищ директор. Правда, Вельборек?