Маленький Большой Человек - Томас Берджер

Так что белая полоса везения сначала покрылась кое-где бледно-серыми крапинками, потом эти крапинки начали неумолимо расплываться в жирные пятна, белые просветы между которыми становились все уже и уже…

Выпадало мне и посидеть когда-никогда за столиком в одной компании с активно практикующими доками кровопускательных наук, независимо и гордо носящими такие печально известные имена как Джек Галахер или, скажем, Билли Джонсон; они как раз обретались в то лето в Канзас-сити. И тут уж я даже не рыпался, будьте уверены. Знаете, чем больше нюхнул пороху, тем меньше желания пропадать ни за понюшку табаку.

А карманные расходы маленькой Амелии становились все больше мне не по карману. Как-то прихожу домой в гостиницу и что же я вижу? – посреди гостиной рояль, и какой! Чистое красное дерево! А у рояля – седовласый джентльмен немецкой наружности: с бородкой и в очках, прибывший прямиком из Сент-Луиса вместе с роялем, чтобы настраивать его и давать уроки игры. А мне что же – плати?! И не только, значит, за эту фисгармонь и её доставку, а ещё и жалование этой личности, плюс ещё ейное жилье и полный пансион. А что касается этого немчуры, то в перспективе, хотя, возможно, Амелия и выучится играть сама, без его помощи, то всё равно инструмент будет требовать настройки до гробовой доски.

Я так никогда и не выяснил, жулик он или нет, но немцем он казался настоящим, и, конечно же, в своей музыке разбирался, правда, упросить этого типа сыграть какую-нибудь вещицу целиком, а не просто повторять без конца гаммы, было чертовски трудно. При этом он время от времени доставал набор настроечных инструментов и колдовал над струнами и молоточками.

Счёт за всё это достигал четырехзначной цифры; точной суммы не упомню, потому что когда я этот счет увидел, то у меня аж в глазах потемнело. Но всё же, когда я пришёл в себя, то испытал даже что-то вроде гордости за Амелию и её начинания. Кажется, она просто добыла адрес фирмы по производству роялей и на почтовой бумаге гостиницы отправила туда письмо с просьбой прислать ей самый лучший, и, видит Бог, они ей его отправили – даже не проверив банковский счёт! – на судне из Сент-Луиса вместе с немцем.

Но, к счастью, попутчику рояля было всё равно, где и как он живет – настолько фанатично он был предан музыке, поэтому я разместил его на койке-раскладушке в уголке моей спальни, и это вполне его устроило, а сидел он на одной колбасе и чёрном хлебе, если вообще вспоминал о еде, так что хоть на нем я малость сэкономил.

Однако надо признать, что Амелия так и не выучилась как следует играть на пианине. И это было единственное, что у неё выходило из рук вон плохо: честно говоря, от её игры впечатление было такое, будто по клавишам разгуливает кошка. Учителя обычно это приводило просто в бешенство – он негодовал, рвал на себе волосы и бороду, вопил как резаный, а однажды, помнится, когда Амелия в девяносто девятый раз приступила к какой-то пьеске, всякий раз спотыкаясь в одном и том же месте, немец разрыдался как ребёнок.

А через пару месяцев Амелия подходит ко мне и спрашивает: «Дядя Джек, не возражаешь, если я пианино отошлю назад? Оно на меня нагоняет ипохондрию».

Вот каким слогом она теперь заговорила, ну, прямо вылитая англичанка, как пить дать, сузила губки, а слова посылает через нос. Да чего там – высший

класс!

Конечно, я соглашаюсь, потому что желаю девочке счастья,- и вот, значит, покупаю немцу билет, ковригу хлеба и ломоть сыра, нанимаю каких-то босяков перенести инструмент из номера на борт судна, отплывающего в Сент-Луис… Но случилось так, что это судно пустилось наперегонки с другим, что бывало тогда частенько, и разогналось до того, что его котлы взорвались, и оно сгорело к едрёной фене по самую ватерлинию, а вместе с ним сгорел и рояль ясным пламенем.

Но я за этот инструмент по-прежнему оставался должен долларов эдак 930 и то и дело получал послания на сей счёт, полные хамских угроз. Потом в один прекрасный день ко мне нагрянули нудные такие господа в котелках и давай совать под нос всякие бумажки – мол, незаконное владение, лишить права собственности и все такое прочее. Но когда до них дошло, что взять-то с меня им нечего, они решили упечь меня в каталажку. Ан не тут-то было: я нанял одного законника, и этот писака состряпал какой-то договор, по которому я был обязан выплачивать им каждую неделю по пятьдесят долларов по гроб жизни, после чего эти зануды успокоились окончательно, а мне этот договор стал в пару сотен долларов, которые я заплатил законнику за труды.

И все это в то самое время, когда я не мог никого затащить за свой карточный стол, чёрт подери! Стоит ли говорить, что неоплаченная сумма по гостиничному счёту выросла до умопомрачения, а из магазинов готового платья ежедневно донимали требованиями немедленной оплаты нарядов Амелии, кроме того я задолжал парикмахеру, в конюшне и в двух ресторанчиках… Плюс ко всему Амелию заклинило на мысли продолжить музыкальные занятия – так что вскоре место немца и его рояля заняла огромная грудастая бабища, до того грудастая, что даже Долли рядом с ней показалась бы чахоточной плоскодонкой! Она обучала пению и, как сама говорила, была чистокровной итальянкой и совсем недавно распевала, ежели ей верить, в опере какого-то города там, у них, в Италии… В Майлане, что ли?… Звали её синьорина Кармелла. Пела она ничего себе, так что вполне возможно, что все её слова были правдой. Стоило ей ноддать пару и пустить трель, как все бокалы у нас в комнатах начинали дребезжать и трескаться, а когда она распевала гаммы, то к нам прибегали даже те постояльцы, которые жили в конце коридора на четвертом этаже. Если она не орала песни, то была обычно пьяна. Тогда она вела себя совсем тихо: укладывала свою тушу на диван и отбивала своим жирным пальцем, унизанным дешевыми перстнями, такт для Амелии, затем ей это надоедало, она икала пару раз и засыпала богатырским сном. И тут-то мне приходилось выбирать: оставлять её отсыпаться – а это могло занять уйму времени, каждый час которого обходился мне в два доллара – или же растолкать эту пьянчугу. А она, не продрав глаз, всегда тискала меня в своих объятиях, принимая спьяну за какого-то своего бывшего сердечного дружка Винченцо! Амелия просто помирала со смеху.

Что же касается талантов моей дорогой племянницы по части пения, то, боюсь, они не ушли далеко от недавнего битья по клавишам, хотя в отличие от немца сеньорита Кармелла лицемерно признавала, скрепя сердце, что у девочки есть-таки искра Божья – видать, ни на минуту не забывала про своё жалованье.

Но больше всего меня поражало то, что когда Амелия разговаривала, можно было заслушаться её чистым приятным голоском, а вот пела она скорее как ворона, чем как жаворонок… Да, видать, разговор и пение – вещи разные и сравнивать их не стоит. Я, конечно, чтобы не огорчать девочку, ничего поперек по части её занятий не говорил, даже нахваливал иногда, но вот Кармелла… Она явно хватила через край, когда в один прекрасный день они с моей племянницей дуэтом заявили, что Амелия вполне обучена и пора снять зал для её сольного концерта. Тут уж я взвился на дыбы: уж очень мне не хотелось, чтобы мою малышку после первой же песни растерзала разъяренная толпа, а что будет именно так, я не сомневался ни на секунду – разве что если бы нам удалось наскрести целый зал глухих. И я впервые отказал Амелии.