Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если Вы скажете «да», я сделаю сегодня объявление о завтрашних службах Великого четверга. Большого числа посетителей не жду, да и, откровенно говоря, готов к тому, что вовсе никто не придёт, и буду служить в пустом храме. (Часовне, исправляю сам себя.) Так и не решил о причастии. Нет лжицы, нет потира, нет дискоса; опять же, и престола нет, но для меня и это не главное. Очень мысль о совершении евхаристии дерзновенна с моей стороны? Поймите: кого же мне ещё спросить? Хоть полное право Вы имеете мне не отвечать: у Вас и своих забот хоть отбавляй… Уже задаю такие вопросы, а до сих пор не знаю Вашего ответа. Конечно, «Нет» я тоже приму со смирением. Едва ли не с облегчением! Облегчение вроде того, когда, знаете, влюбишься в девочку, начнёшь строить разные планы о жизни с ней, и вдруг получаешь отчётливый ответ: она не твоя! Вот и ладно, а то проблем не оберёшься… Простите за такое сравнение: никакого иного не пришло на ум. Извините за то, что моё письмо звучит очень по-юношески. Может быть, нарочно сейчас пишу по-юношески: чтобы у Вас не рождалось ложной мысли о моей «не по годам умудрённости».
О. Нектарий
— Вот! — улыбнулся Могилёв, когда я поднял глаза от телефонного экрана. — Один-единственный намёк он себе, как видите, позволил, верней, не намёк, а так, нечаянно высказалось… О, как я его понимал! Ведь и я бы, получи я от Насти окончательное «Нет», тоже испытал облегчение, но и опустошение, а чувство полноты жизни стóит, знаете, любой тяжести, про облегчение же мы говорим, только чтобы себя утешить… Да, знаю, не аскетические мысли! Но ведь и я не аскет! Что же до событий семилетней давности — относительно сегодняшнего дня то есть, — в их начале я, пожалуй, и был им, точней, был «аскетом поневоле». Но, как вы видите, всё поменялось к середине апреля… Тем жальче было Алёшу!
Разумеется, следовало отвечать «Да», и я, написав это «Да», дальше в одной строке пояcнил, что хотел бы более подробно обсудить устройство домашней часовни при личной встрече.
[4]
— А, расправившись с коротким ответом, поспешил проверить беседу лаборатории, — рассказывал Андрей Михайлович. — В ней между делом произошло много нового. Самым главным событием стало вот какое: Гучков, то есть, виноват, Марк, ещё накануне, во вторник, предложил в качестве новой площадки для работы свою комнату в коммуналке! Эту комнату он снимал вместе с приятелем, но приятель недавно съехал, и Марк временно жил один. Хотя, кажется, у Лины были виды к нему переселиться, а Кошт не возражал…
Собственно, выбор-то имелся между, снова, моей дачей и этой одинокой комнатой, хозяин которой честно предупредил, что и сама она невелика, и мест для сиденья в ней недостаёт: тем, кому не хватит двух кроватей да одинокого стула, придётся, пожалуй, довольствоваться «цыганскими», то есть садиться на пол. Иван, однако, уже создал голосование, и в этом голосовании победила комната, правда, с минимальным перевесом.
Я почувствовал тогда укол совести за то, что, увлечённый личными переживаниями, оторвался от коллектива. Разыскав телефон Марка в записной книжке преподавателя, я немедленно позвонил ему и с ходу предложил забрать с моей дачи нужное количество табуретов. «Гучков» с ходу же согласился — и я почти сразу увидел его сообщение в групповой беседе о том, что начало сегодняшней работы сдвигается на половину одиннадцатого утра.
Мы договорились встретиться в Зимнем в девять, чтобы пешком дойти до моего дома, а, возвращаясь, в руках донести до посёлка полдюжины табуретов — по три на человека, не тяжело, — и уже оттуда вызвать такси с большим багажником. Так и вышло — всё это, конечно, проза жизни, и не знаю уж, кому она интересна! До дачи мы добрались без всяких приключений, разве что Кошт, подняв воротник своей кожанки, пару раз пожаловался вполголоса на дрянную погоду.
Приключения, если можно их назвать так, начались на нашем обратном пути. Едва мы успели выйти из дачного посёлка, как на мой телефон поступил вызов с незнакомого номера.
Номер принадлежал родительнице одного из студентов сто сорок второй группы. Имени и отчества я не запомнил, да она и не назвалась по имени-отчеству, а представилась «мамой Влади», словно её «Владя» до сих пор посещал детский сад. Я, отчего-то вспомнив Марину Влади, не сразу понял, что речь идёт о молодом человеке. Господи, ну скажите, как педагог, читающий лекции на потоке, должен вспомнить из тридцати-сорока студентов одного-единственного Владю, да ещё на основе его детского, лепетного имени, и почему все эти мамочки не могут взять в толк такую простую мысль? Тем более что были в том потоке, припоминаю, два Владислава и один Володя.
«Мама Влади», уточнив, точно ли я Андрей Михайлович, с места в карьер заявила, что она очень огорчена, очень! Чем же? А вот чем: я из-за каких-то своих педагогических фантазий, что ей пояснили на кафедре, отдал свои предметы читать молодой аспирантке, девочке с ветром в голове, которая именно по причине своего ветра в голове не может должным образом подготовить будущих бакалавров к экзамену. Её Владя страдает ни за что ни про что! Где же, спрашивается, моя ответственность и мой долг Учителя с большой буквы?
О неистребимая сила мещанства! Кажется, есть люди, вокруг которых будет рушиться мир, бушевать война — а они так и продолжат беспокоиться о себе или о том, чтобы их драгоценный Владя получил нужную оценку! Да и не об этой оценке они волнуются, а вот, требуется им всегда и везде взять, не упустить того, что им уже пообещали, того, что им принадлежит по праву. Отдайте! Моё! А самое пошлое здесь то, что средний мещанин — совсем не абсурдный, не откровенно-карикатурный тип. Смеяться над ним нельзя, потому что и он сам себя воспринимает всерьёз, и другие его поведению тоже не улыбаются. Мещанин всё изучил, про всё знает, прочитал корешки всех книг, и, чтобы получить своё, вполне ловко использует выражения вроде «Учитель с большой буквы», «клятва Гиппократа»,
