Летние гости - Владимир Арсентьевич Ситников

В общем пока не дождалась Алевтина всяких клятвенных слов, к столу не села.

Обо всем этом потом на досуге припоминал Манухин. Было время и локти кусать, и в затылке чесать.

Проснулся он в одной постели с Алевтиной. Мать ее уже из гостей явилась, ухватом стучит в печи, чугунки ворочает. На всю избу дух свадебной стряпни.

У Манухина голова тяжелая, с подушки поднять ее нету сил. А вставать-то надо. Не дома у себя, у чужих людей. Што мать Алевтины, тетка Меланья, скажет?!

А Меланья с обгорелой деревянной лопатой, на какой хлеб в печь садят, заскочила за занавеску и Афоне, как родному человеку, улыбается беззубым ртом.

— Пробудились, жданые! Поди, рассольцу хошь, Афанасьюшко?

Раньше никогда такой ласковой не была.

Рассолу Алевтина принесла, прижалась к Манухину. Не падай, мол, духом, дорогой, все у нас будет ладно. А ему вроде от этого не по себе. При матери она его обняла.

— Дак, выходит, свои мы теперя, родня? — сказала Меланья и щербатый рот ладошкой прикрыла: смешно стало.

Вдобавок ко всему закатилась в избу остроязыкая Алевтинина подружка Марька-почтарка. От нее, наверное, и про елочную игрушку Алевтина узнала, потому что книжек та перечитала прорву. И все про любовь.

Без стеснения залетела Марька за занавеску и взвизгнула:

— Кто у вас есть-то! Поздравляю, Афанасий Емельянович, с законным браком! — И руку трясет у Манухина, Алевтинину руку трясет. В общем, обвенчала. — Кольца, — кричит, — где?!

У Алевтины кольца нашлись. В шутку вроде, а может, и всерьез надела им на пальцы.

— Шампанского, — кричит, — выставляй, Алевтина!

Совестно было Афоне лежать, а вставать и на люди выходить того хуже. Особенно окольцованному.

— Вставай, дорогой, я сапожки тебе начистила, — говорит Алевтина. Она и вправду на крыльце, при всех, до сияния надраила Афонины сапоги. Теперь они у кровати радостью Алевтининой светились.

Пришлось Манухину подниматься — и за стол. А там меж блюд да чаруш с пирогами и шаньгами стояла зеленая бутылка. Шампанского в доме у продавщицы не водилось, а водки выпили. Марька побежала разносить новость по Лубяне, а они остались. Женитьба — причина уважительная. Магазин в этот день не торговал и на другой день работал только до обеда.

На третий день у Афони хватило решимости пройтись под руку с Алевтиной по всей деревне. А вечером и Марька, и Алевтина истово пели под Егорову гармонь: женитьба дело такое — молчать нельзя.

После этого одни головами качали: дурак человек, другие хвалили Алевтину: взяла бычка на веревочку. На Алевтину тогда было жаловаться грех — Афоню Манухина она нарядила. Одно солдатское у него было, а тут пальто появилось, костюм. Это теперь совхоз подъемные выдает, а тогда никаких пособий не полагалось. На работу тоже Алевтина Афоню определила.

У Гени-футболиста взяли шофера в армию, и продавщица уломала Тимоню, чтоб тот Манухина предложил. Тимоня в большом долгу был у Алевтины, сделал, как она желала.

Со стороны смотреть, не жил Манухин, а как сыр в масле катался. Работа легкая, жена заботливая. Только знай слушайся да помалкивай.

Это теперь понятно, что не только женился, а нагишом в крапиву жалючую угодил парень. А тогда еще и счастливцем его считали. И теща, и жена друг дружки стоят. В две пилы Афоню начали пилить. Он молчал. Сделает, что заставят, и опять молчит. А Меланья новую придирку найдет:

— Вот в людях мужики дак мужики. Захар для поросенка загородку сделал, а у нас он все в хлеву у коровы. Разве от этакого облома, какой Афоня наш, чего дождешься? Обули, одели его, приютили, а он…

Шел Афоня мастерить клетку для поросенка, возвращался в избу, «пила» опять пилит.

А что сделаешь? Жизнь не печь, не переложишь.

Потом случилось чего-то с Манухиным, слушаться жены перестал. Началось с того, что ушел из шоферов. Надоело. Дома молчи, на работе молчи. Геня-футболист много не говорил. Иной раз ездит день, слова не скажет: садится — рукой рубит перед собой. Понимай это так, что надо гнать вперед. В бок шофера пальцем ткнет — налево сворачивай. В общем, без языка обходился, хоть и языку студентов учил.

Алевтине удобно было: муж-шофер с шиком ее подбросит до базы, обратно может привезти. Да и уважение: не кто-нибудь муж, не простой тракторист, а шофер председателя. Это она тоже сознавала. Афоня Гене-футболисту положил на стол заявление: хочу на простые работы. А Алевтина на дыбки. Ей надо, чтоб муж около начальства обретался.

— Не слушайте его, Геннадий Андреевич, будет шофером.

И тут Афоня себя показал. Повторять, конечно, не стоит, что и как он сказал тогда своей жене Алевтине, но рот она без звука открыла, а Геня-футболист рукой сразу рубанул вперед: иди, мол, парень, в простые механизаторы. Не любил он, когда при нем такие слова употребляли.

После этого попробовал Манухин урезонить жену. Вовсю она торговала водкой в розлив.

— Мужики, я вам лимонадиком ее подкрашу, а то не ровен час…

Под прилавком разольет по стаканам поллитровку, лимонадом подкрасит и себя не обделит. Кто знает, сколько она лимонада плеснула, сколько себе оставила. За день, поди, с поллитровку набиралось.

Добился своего Афоня, перестала она розливом заниматься.

Ворчали и Алевтина и теща из-за того, что домой теперь приходил Манухин грязным, пыльным. Работу тракториста с шоферской не сравнишь. В газике чисто.

— Тогда я домой приходить не стану, — сказал Афоня и на неделю поселился в заречной деревне. Дня на два поутихли и теща, и жена.

Когда стал Манухин управляющим отделением, недосуг ему стало слушать своих «пильщиц». Вроде все поутихло. С утра до ночи он на работе пропадал. Всю свою душу ей отдавал.

Был у Степана такой грех, целое поле испортил. Давно еще, после войны сразу, из южных мест продвинулась мода пахать не на прежнюю глубину 15—16 сантиметров, а на целую четверть метра. Бригадиры, агрономы с линеечками бегали, в борозду их совали. Считалось, что от этого урожаи пойдут в гору. А какой, к черту, урожай, если плугом выворачивает неплодоносный слой. Степан решил вспахать по-старому супротивное поле. Отчего такое название, сам не знал, хотя было оно у деревни Сибирь. Супротивное и супротивное. Поле меж двух ельников зажато, кто туда заглянет? И он не опасался, пахал. Вдруг откуда ни возьмись Тараторка.

— Пошто нарушаешь?

— Иди-ко ты, Тимоня, подальше. Пашу и пашу. Тот ушел.

Появляется с уполномоченным Леоном Васильевичем Редькиным. Тот линейку в борозду — и на Степана: почему нарушаешь инструкцию? Уполномоченного не пошлешь подальше — власть. А Тараторка хоть бы молчал. Нет,