Том 4. Педагогические работы 1936-1939 - Антон Макаренко

Подать милостыню — это кокетство, подставить щеку — это кокетство своим совершенством. Это всё — искривление какой бы то ни было человеческой нравственности. И это сохранилось в наших привычках. Сентиментальность, нежная расслабленность, стремление насладиться хорошим поступком, прослезиться от хорошего поступка, не думая, к чему вот [поведет] эта сентиментальность. Это самый большой цинизм в нашей практической жизни. И эти пережитки христианства остались в нашей жизни. Тот добр, тот всё прощает, тот чересчур уживчив, тот чересчур нежен. И настоящий советский гражданин понимает, что все эти явления расслабленной этики добра — всё это противоречит нашему революционному делу, и с этими пережитками мы должны бороться.

Но главная борьба должна идти по выработке норм нашего коммунистического поведения. Я уверен, что наша коммунистическая этика, когда она сложится окончательно, она будет очень прозаической этикой. И этот прозаизм, эта близость к практической жизни, к простому здравому смыслу — и будет составлять силу нашей коммунистической этики.

Я в восторге от таких слов тов. Сталина:

«Особенность данного момента состоит в том, что мы сумели сделать практическое, живое дело построения социализма, спустив социализм с высоты иконы и сделав его практической, простой жизнью».

И не нужно говорить об идеалах, о добре, о совершеннейшей личности, о совершеннейшем поступке, — мы должны мыслить всегда прозаически, в пределах практических требований нашего сегодняшнего, завтрашнего дня. И чем ближе мы будем к простой прозаической работе, тем естественнее и совершеннее будут и наши поступки.

Я думаю, что не может быть идеального совершенства в вопросах этики. Я переживал очень много сложных коллизий в своей педагогической работе, как раз в вопросе совершенства. Возьмем такой простой вопрос: пить водку можно или нельзя? Христианин обязательно скажет: нельзя. Полное воздержание, водка — зло, не пей. И вот этот максимализм, при всей прочей христианской инструментовке, он кажется даже близко стоящим к какому-то серьезному требованию. И рядом тут же всепрощение, полная нетребовательность к человеку. И максимализм висит в воздухе. В нашей этике не может быть такого максимализма. Ничего не может быть свято, если это святое не идет навстречу интересам революции.

Ко мне приходили ребята. Редко, когда они приходили без бутылки водки в кармане. Эта беспризорная шпана больше пила, чем ела. Как это он придет в коммуну и не похвастается, что он пьет водку. И были такие люди среди них, которые приходили ко мне в 16–17 лет, и они уже привыкли пьянствовать. Что с ними делать? Вот в нашей советской современной школе есть подобный, хоть и более легкий вопрос — курение. Курят ученики 5-7-10 классов. Что мы, педагоги, делаем? Мы говорим с чисто христианским выражением на лице: «нельзя курить», а они курят. Мы опять говорим: «нельзя курить», а они курят. Что мы дальше должны делать? Выгонять из школы? Нет. Та же наша христианская душа не позволит выгнать из школы за курение. Эта же христианская душа: запрещает курить и не может выгнать за курение. И естественный результат — курят, только не открыто при вас, а в уборной, в отхожем месте, то есть в самых вредных условиях. Что делать? Как бороться? Надо же [вопрос] решить, а мы его решить не можем и делаем вид, что все у нас благополучно. Мы запрещаем курить, ребята курят, получают полное удовольствие, a мы «не видим», мы «ничего не знаем». Все благополучно. Но это еще курение. Ну, а водка? У меня были ребята, которые привыкли пить водку и которые иногда из отпуска приходили пьяные и потом сидели у меня в кабинете и плакали на моем плече. Что, мне легче от того, что он будет каждый выходной день плакать? Выгонять тоже нельзя. Я, конечно по секрету от педагогического начальства, вынужден был заняться этим вопросом с точки зрения коммунистической этики. Что мне делать? Выгонять? Куда же его выгонять? У меня последняя стадия его развития. И я знал, что если я буду сидеть на этой христианской двурушнической позиции, то он будет у меня жить пять лет, пять лет будет пить и будет пьяницей. И мы все знаем, товарищи педагоги, что у нас дети живут до 18 лет, потом выходят в жизнь, а в жизни они будут пить водку. Мы считаем это нормальным. Пусть он пьет после 18 лет, я за него не отвечаю. А я не мог так поступить. Потому что главной моей задачей было не образование, а воспитание.

Что я делал. Я пришел к выводу, что я должен был научить их пить водку. Я их приглашал к себе домой, завхоз покупал водку, я ставил на стол закуску, приборы, клал салфетки, ножи, вилки, все очень культурно, я собирал 8-10 человек «отъявленных пьяниц» в 11 часов вечера, когда уже все легли спать, и говорил им: «Строгий секрет, никто не должен знать о нашем пире. Никто». — «Будьте покойны». Они уже перепуганы этой обстановкой. А я говорю: «Буду учить вас пить водку и дам вам следующий совет. Вот три правила: на голодный желудок не пей; второе правило — закусывай. Повторите. И третье правило — знай, когда нужно остановиться, на какой рюмке, чтобы не потерять лицо человека». Это, говорят, хорошие правила.

Ну, давайте проделаем первое упражнение. Налили по рюмке. Выпили, закусили. Есть такие, спрашиваю, которые считают, что нужно остановиться на первой? Нет, говорят, таких нет. Выпили по второй, по третьей. Я говорю: «Проверьте себя, вы себя знаете». И вот кое-кто говорит: «Нужно остановиться». Но были такие храбрецы, которые на десятой остановились.

«Ну, теперь идите спать!». И все трезвые. Они уважали меня и понимали, что я делаю дело.

А вот наше российское дело: где-нибудь в переулке, перевернуть литр, упасть и тут же заснуть у парадного крыльца.

Через неделю, через месяц спрашиваю: «Будете помнить мои правила?» — «Спасибо, сердечное вам спасибо, — говорят. — Будем всегда ваши правилам помнить. В голову нам не приходило, что и в этом деле нужна культура и можно чему-нибудь научиться. Когда пойдешь в город и купишь бутылку, нужно ведь ее всю выпить, когда же девать остаток? Закусывать? Где будешь закусывать? И потому всё так и делается неправильно. Пьешь — и всё…». И человек 50 за свою жизнь я вот так научил пить водку. У меня не было другого выхода. Я только в этом году стал рассказывать об этом, а то делал это в секрете.

Когда, например, в гости приезжает какой-нибудь капитан Красной Армии, ну, поставишь графинчик, закуску. И он говорит: «Всегда на шестой останавливаюсь. Всю жизнь буду помнить».

Всю жизнь буду помнить.

Товарищи, я к чему это рассказываю? Если бы я был христианин и захотел бы балансировать, жонглировать этикой, они бы у меня вышли пьяницами и теперь они были бы несчастные люди.

В колонии им. Горького, когда я еще не научился сам, как их исправлять, был у нас Лапоть, замечательная личность, блестящий характер, блестящая натура, а спился. Не научил я его пить. Из-за пустяка спился. Влюбился в красивую девушку, женился. А он сам некрасивый. Какая же гарантия, что такая женщина не будет тебе изменять? А он нарвался на легкомысленную особу. Он — человек больших чувств, — и запил. И теперь пьет. Я уже его взял в руки, я его отправил в… /непонятно/.

Все силы он направил на это, но не мог. И некоторые из Горьковской колонии, хорошие ребята, только потому, что я не справился с этим проклятым грехом, не научил, как это привести в культурный вид, пьют. Мы все кричали: не пей, не пей, будь как голубь.

Точно так же и с курением. Я не пошел на путь максимума, я покупал табак и папиросы, и они курили в моем присутствии, у меня прикуривали. И именно это позволило мне вести борьбу с курением другими средствами, средствами убеждения, врачебным вмешательством, и наконец, старшие курят на договоре: вы курите, а младшим курить не даете. И уже при этом условии — младшим не покурить. Конечно, я мог вызвать врача, своего воспитанника, и сказать ему: вызови к себе, посмотри и попугай. И тогда врач вызывал мальчика и говорил: «Что у тебя с легкими делается, ты год проживешь». — «А что такое?» — «Да там один никотин». Я ему не запрещал курить, а доктор его пугал. И процент курящих у меня был невелик, он не превышал 15–20. И очень многие взрослые мальчики-комсомольцы бросали курить именно потому, что я из курения не делал максималистской проблемы.

Что все это доказывает? Прозаичность нашего этического подхода, близость к жизни, то, что по нашим силам, то и есть наша этика, то, что вы способны сделать. Мы требовать должны, но исключительно посильное требование. Я в особенности считаю, что в нашей коммунистической этике всякое превышение … /непонятно/ … может только калечить. Я помню спор между двумя студентами, моими воспитанниками. Одному из них 19 лет. Вдруг на него нашла такая мизантропия: «А для чего жить, а какая цель?».

У вас это тоже, наверное, бывает. Встает вопрос: а для чего жить? А какая цель жизни? И потом такая сентенция: везде материя. Материя, материя и материя. Живем, а потом умрем и сгнием.