Одарю тебя трижды - Гурам Петрович Дочанашвили
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мендес Масиэл слегка, неприметно кивнул.
Они обошли задумавшегося дона Диего, спустились к реке, сочно шелестела вода.
— Как звать тебя?
— Доменико.
— Войди в воду, Доменико.
Растерянно взялся за пуговицу, но конселейро покачал головой.
— Одетым войди, Доменико, стань по горло в воде, и омоет, очистит тебя. — И что-то вроде улыбки пробилось на лице. — Таких ли очищала…
По горло в воде, в вечно новой реке, стоял, очищался скиталец. А конселейро сунул руку за пазуху, выудил кусок хлеба.
— Поймаешь?..
— Конечно.
Доменико на лету схватил хлеб и, так долго голодный, ел его торопливо, а река ласковыми волнами по крупицам уносила с собой каморскую грязь. Обернулся к теченью лицом и, повыше подняв руку с хлебом, припал к воде — чистой, не оскверненной, не смешанной с кровью; а когда вскинул голову, увидел двух статных вакейро, тонких, стройных, тешивших глаз, — Зе Морейру и Мануэло Косту, уверенных в себе и сдержанных.
— В мешочке тысяча драхм, — сказал Мендес Масиэл пастухам. — Дайте буйволам отдохнуть и поезжайте на арбе Сантоса до каатинги, оставьте ее там, на этой стороне, а сами отправляйтесь в Город ярмарок и на все деньги купите ружья и пули…
Вздрогнул Доменико от слов «ружья и пули».
— Отоспится старик, и пошлю его к каатинге, будет ждать вас там, доставляйте оружие туда, кидайте ему через каатингу, не проходите к арбе, пока не купите на все деньги. Потише окликайте старика. Поняли?
— Да, конселейро.
Пропел первый петух.
— Конселейро, не тратьте, если можно, деньги на оружие! — крикнул из реки Доменико.
— На что же их тратить? — Мендес Масиэл смотрел сурово.
— На что хотите, купите хлеб, муку, снедь… Оружие — кровь.
— Для нас сейчас хлеб и оружие… — голос конселейро был спокоен, — для нас сейчас хлеб и оружие одно и то же, Доменико.
— Одно и то же?!
— Да, это так… И то и другое одинаково нужны нам для жизни, одинаково — чтобы выстоять. — И обернулся к пастухам: — Будьте осторожны, двууголки не надевайте, город кишит ищейками-соглядатаями. Скупайте оружие ночью.
«Как это — одно и то же? — недоумевал про себя Доменико. — Хлеб и оружие одно и то же?!»
Мендес Масиэл смотрел на взбиравшихся по откосу вакейро, на одного из них — в последний раз. Потом повернулся к Доменико:
— Ну как, полегче теперь?
— Да, намного. Долго стоять еще или… пока исчезнет кровь?
— На свете ничто не исчезает, Доменико. Тем более кровь… С тебя лишь смоется.
— И куда она денется?
— Куда? Сначала в море уйдет.
— А оттуда?..
— Где-нибудь да будет всегда.
— Конселейро, — Доменико смутился, — ничего, ничего не исчезает на свете?.. Ничто?..
— Нет.
— И дым?
— Да. — Конселейро всмотрелся в него испытующе. — Почему тебе вспомнился дым?
Доменико уронил голову.
— Скажи.
Снова прокричал в Канудосе петух, осмелел стоявший в воде скиталец.
— У нас в селении праздник был один, — смущенно начал Доменико. — Один раз весной все покидали дома, — он замялся, отвел взгляд, — кроме одного человека, и проводили ночь за холмом. Недужных и то брали с собой… А на рассвете возвращались с ветками в руках, с серпами, солнце светило в лицо, и мы, наверное, уже издали хорошо были видны — тот, что оставался в селении, ждал нас на скале. Мы спускались с холма, а тот человек спрашивал, не остался ли кто за холмом… «Нет», — отвечали мы, а он озирал холм, всю окрестность и благословлял нас. А вечером разводили костер, конселейро. — Доменико все стоял в воде, очищался. — Обступали его и стояли, не двигались, пока огонь не разгорался вовсю, тогда один за другим подходили поближе, отрывали от рубахи клочок и бросали в костер, — говорили, будто в давние времена мы, жившие в том селении, сошли с неба, а с клочками материи, сохранявшими наше тепло, весть о нас через дым достигнет неба, дойдет до наших предков, так уверяли. — Доменико разволновался. — Это верно, в самом деле ничего не исчезает?
— Да, не исчезает.
— Вы точно знаете?
Спокойно, строго смотрел конселейро и с надеждой сказал:
— Да.
— В самом деле так, конселейро? Вы точно знаете?
ПЯТЬ ВЕЛИКИХ КАНУДОСЦЕВ
Как стал Мануэло Коста
первым великим канудосцем
Тяжкий дурман не давал Мануэло Косте поднять голову, и он бессильно, недоуменно вскидывал взгляд на сидевшего против него Зе — и у того набрякли веки и падала голова, он уткнулся подбородком в грудь и, успев отодвинуть тарелку похлебки, стукнулся лбом об стол, впал в мутный сон. И Мануэло обволокло что-то, не дававшее открыть глаза, и все же ощутил сквозь дурман — кто-то подобрался к нему сзади, вытащил из-за пояса мачетэ. «Отой… ди… не то…» — но язык не ворочался, и прямо на тарелку уронил он голову, а еще кто-то ловко выудил из его кармана десять последних драхм. Кто это был, что за мерзавец… Потом его вроде бы трясли, все ныло, болело — шея, живот, колени — привязан был к коню, в трех местах стягивали тело веревки.
— Как удалось связать? — полюбопытствовал великий маршал, явно довольный.
— На них сразу обратили внимание мои лучшие шпики, грандиссимохалле, — полковник Сезар вытянулся в струнку. — По ночам шлялись, выследили их, когда они тащили ящики с пулями к каатинге, — там они в момент перебросили тяжеленные ящики через заросли и вернулись в город, зашли в ночную харчевню, а там мой человек дал знак старшему повару — подсыпали им в похлебку лошадиную дозу снотворного.
— Сколько денег изъяли?
— Десять драхм, гранд…
— А у торговца?
— Девятьсот девяносто восемь, грандиссимохалле, из них восемь — его, говорит…
— Болван! Дал им возможность на все деньги скупить оружие! Не сообразили, что тратят деньги того малого, которого мы дурачком считали, того, что отделал нашего человека… как его там…
— Чичио, гранд…
— Который вздул этого осла, Чичио?! Ты послал его с ним?
— Нет, грандиссимохалле, подобной глупости я не сделал бы, на месте Мичинио я б отправил с ним не менее трех матерых типов.
— Мичинио дал маху? С одним человеком послал?!
— Так точно, грандиссимохале… Локти кусает теперь…
— Он — твоя шуйца, твоя левая рука, не так ли?..
Полковник потупился.
— А кто в ответе за неверное действие руки, тебе хорошо известно.
Еще ниже уронил полковник обреченную голову.
— Остолоп, болван! — взорвался маршал Бетанкур. — Почему не дали истратить все до последней драхмы — тогда и проследили бы, куда уйдут, узнали бы, где
