Семья Мускат - Исаак Башевис-Зингер

— Вчерашнюю ночь почти не спал.

— В твоем возрасте крепко уже не спят. Как дома?

— Все в порядке.

— Забыл ты про нас. У тебя, наверно, времени нет. Не удивительно: забот-то у тебя хватает. Чаю выпьешь? От Шабеса остался только пирог. Дина скоро придет. Она на тебя обижена. Тамар, дай дяде чаю. Что ты в кухне стоишь? Входи в комнату, хотя, по правде сказать, в кухне теплее будет.

— Спасибо, мама. Лучше здесь посижу.

— Тамар, оботри стул. И стол вытри. Я должна еще помолиться.

И она вернулась в комнату, откуда появилась. Тамар поставила чайник, нарезала лимон. Потом вышла из кухни и вернулась с оставшимся после Шабеса пирогом.

— Как твой отец? — спросил Аса-Гешл. — Заработать что-нибудь удается?

Тамар пожала плечами:

— Ровным счетом ничего. У него есть два ученика, но они ему все время должают. Рахмиэл обедает в ешиве. Школа получает какие-то деньги из Америки. Дан по пятницам помогает служке в синагоге. Получает один злотый за вечер. — И девушка улыбнулась, обнажив крупные зубы.

— А ты? На повышение зарплаты рассчитываешь?

— Спасибо, что хоть столько платят.

Аса-Гешл отпил чаю и съел кусочек черствого пирога. Для теперешней молодежи и такой пирог — сказочное угощение. Матери он задолжал больше ста злотых, у него же было всего четыре. Да и в школе ему заплатят недели через две, не раньше. Адасе он тоже не оставил ни гроша. О том же, чтобы вернуть долг Аделе, не могло быть и речи. Если ему не удастся перехватить по меньшей мере сто злотых, он очень скоро останется без куска хлеба. Он отхлебнул еще чаю и покачал головой, словно сам удивился тому, в каком положении оказался. «Абрам прав, — подумал он, — дело кончится самоубийством». И он стал кончиками пальцев подбирать и подносить ко рту разбросанные по столу крошки пирога.

Еще не поздно прервать интрижку, которую он завел с Барбарой. Нет, его жизнь и без того слишком серая и невыразительная — надо же как-то ее разнообразить. Ведь невозможно дышать, общаясь с потухшими душами, которыми он окружен.

Обменявшись несколькими словами с матерью и с вернувшейся с рынка Диной, он пошел в спальню и растянулся на кровати. Обои были грязные, облезлые, на веревках, протянувшихся от стены до стены, висело постиранное белье. Дина объяснила, что развешивать белье, как раньше, на крыше, теперь небезопасно — украдут.

Дверь открылась. На пороге стоял Менаше-Довид: стоптанные ботинки, поношенное пальто, из прорех выбивается подкладка, поверх кипы криво сидит грязная шляпа. Окладистая, всклокоченная борода, смеющиеся глаза. Под мышкой талис.

— Спишь, что ли? — провозгласил он. — «Что думаешь себе, о соня! Восстань же и взывай к своему Богу!» Нечего отчаиваться, слышишь? Причина меланхолии — в нечистоте. Из одной искры да возгорится пламя!

— Менаше-Довид? Ты? Который час? Уже поздно?

— Поздно не бывает. Покаяние — вот что самое важное. Искупление придет в любом случае — к чему его торопить? Всего одна угодная Богу мысль может склонить чашу весов в твою пользу.

— Менаше-Довид, сделай одолжение, перестань бубнить себе под нос, — раздался у него из-за спины голос Дины. — Дану на улицу не в чем выйти, а он все свои проповеди бормочет!

— Все будет хорошо. «Тот, кто дает жизнь, дает и пищу». Главное — верить.

— Безумец, дай ему поспать. Отвяжись от него.

— А что дает сон? Когда человек спит, у него отсутствует свобода воли. Вставай, Аса-Гешл, давай потанцуем.

И он, как стоял на пороге, начал раскачиваться взад-вперед и хлопать в ладоши. Изображать религиозный пыл во времена изобилия всякий может. Истинное же величие — предаваться радости, когда бедствуешь.

Аса-Гешл задремал, а когда проснулся, было уже почти три часа пополудни. Мать с Диной принялись уговаривать его остаться у них, однако он упрямо твердил, что должен идти, пообещав, что на следующий день обязательно вернется. Проснулся он с ощущением, что времени у него в обрез. Где взять хоть немного денег? Он вышел из дому и зашагал по Францисканской. Шел сильный снег. Он остановился у книжного магазина. Чего только не было на витрине: книги на иврите и на идише; романы, стихи, пьесы, политические брошюры, ревизионистский журнал, призывавший к войне против «сионистских заговорщиков, приспешников Англии».

Он глядел на книги сквозь пыльное стекло и вдруг ясно осознал, что взять денег негде. Он решил было позвонить Герцу Яноверу, но вспомнил, что должен двадцать злотых и ему. Кроме того, при встрече Герц всякий раз зачитывал ему протоколы своего метафизического общества, рассказывал истории про дибуков, про привидения, про рыбу, которая шепчет: «Слушай, о, Израиль!», или про младенца, под чьей колыбелью горит огонь. Да и дома, скорее всего, Герца не было; днем он всегда в библиотеке на Котиковой. Он снял шляпу, сбросил с нее снег и отправился к Аделе. Она станет его попрекать, но что с того? У него был свой ключ от ее квартиры, но он позвонил. Дверь открыла Аделе. На лице у нее было какое-то неопределенное выражение, словно она сомневалась, пускать его или нет.

— Ты что, не узнаешь меня? — спросил Аса-Гешл.

— Узнаю, как не узнать. Вытирай ноги.

— Додик дома?

— Он на слете «Шомрим».

Аса-Гешл вытер ноги о соломенный коврик. В квартире пахло стоящим на огне мясом с картошкой и жареным луком. Он вдруг почувствовал, что проголодался, и вспомнил, как в Швейцарии ходил в один дом учить детей и их мать все время что-то кухарила на кухне. «Ах, как же низко я опустился!» — подумал он, а вслух сказал:

— Что пишет Додик?

— Полон энтузиазма. Только представь! Его ввели в комитет. Выбрали из сотни делегатов. Он прислал фотографию. Теперь у него есть цель. Ну, снимай пальто. Входи. Может, пообедаешь?

— Я только что ел.

— Жаль. Ты каждый раз ешь, прежде чем сюда прийти. А я уж решила, что ты забыл мой адрес.

На столе в гостиной стояла недоеденная тарелка супа. Аделе села за стол, Аса-Гешл опустился на диван напротив. Аделе быстро доела суп и отодвинула тарелку.

— Ну, что скажешь? — заговорила она. — Стало, наверно, любопытно, не умерли ли мы с голоду?

— Думай, как знаешь.

— Пока у Додика есть мать, голодать он не будет, — твердо сказала Аделе. — Я дала ему денег на дорогу и несколько злотых на карманные расходы. Делегаты слета — это в основном юноши из обеспеченных семей, и я не хочу, чтобы моему ребенку было неловко. У тебя неважный вид. Что с тобой?

— Не спал две ночи подряд.

— Что случилось? Жена рожает?

Аса-Гешл рассказал Аделе, что его ищет полиция. Упомянул Барбару. Не скрыл, что ночевал у Абрама вместе с ней. Он и сам не знал, зачем все это говорит. То ли чтобы лишний раз продемонстрировать свой успех у женщин, то ли чтобы вызвать у нее ревность, а может, чтобы она раз и навсегда поняла: рассчитывать на его поддержку ей не стоит. Аделе слушала молча, поглядывая на него исподлобья и раздувая ноздри. Она сразу догадалась, что у него с этой Барбарой роман. С одной стороны, было обидно, что он связался невесть с кем, с другой — приятно, что плохо ее извечной сопернице Адасе. К тому же она прекрасно знала, что этим кончится. Если мужчина изменил одной женщине, то изменит и всем остальным. Она-то его давно списала со счета. Плохо было только одно: она не могла заставить себя ненавидеть его так, как он того заслуживал. Гнев у нее всегда сменялся жалостью. Она сидела, смотрела на него, бледного, изможденного, в помятой рубашке, неловко завязанном галстуке, — и ей хотелось пригреть его, хоть чем-то помочь. «И почему только человек всегда лезет на рожон?» — задавалась она вопросом — и не находила ответа. Она вспомнила их путешествие из Женевы в Лозанну, а оттуда — в Бриг. Они обедали в станционном ресторане и смотрели на поросшие виноградником горы, что, подобно стенам, громоздились над деревней.

— Съел бы что-нибудь, — сказала она. — У меня полно еды.

— Нет, — ответил он, — не хочется.

— Выпей хотя бы чаю. — Аделе вышла из комнаты и вернулась с тарелкой мяса для себя и со стаканом чая для Асы-Гешла. Она ела и не сводила с него изумленного взгляда. Как может человек его возраста вести себя как безответственный юнец? Что он себе думает? Как может отец так мало интересоваться собственным сыном? Как странно: его бесшабашная жизнь, беспорядочные связи почему-то помешали ей снова выйти замуж. Ей часто приходило в голову, что, пока эта загадка останется неразгаданной, полностью от него освободиться она не сумеет. Она по-прежнему лелеяла наивную надежду, что он в конечном счете разочаруется во всех своих увлечениях и вернется к ней.

— Что ты думаешь про Додика? — спросила она. — Он хочет ехать в Палестину. Что там с ним будет? Продолжай он учиться — он бы гением стал.

— Миру плевать на наших гениев.

— Он пишет, что пошлет сертификат и тебе. Он похож на тебя, но у него нет твоих недостатков. Как такое возможно, скажи мне? Твои фокусы ему хорошо известны, но он всегда тебя защищает. Видел бы ты мальчиков, которые к нему приходят. Личности, все до одного. Преданы делу, готовы жертвовать собой. Не пойму, откуда это у них. Новое поколение.