Через тернии – к звездам. Исторические миниатюры - Валентин Пикуль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Студенты Медицинской академии обожали его. Он был прост и доступен. Тридцать лет читал лекции на Выборгской стороне и за все эти годы не пропустил ни одной лекции. Даже когда по Неве проходил ладожский лед, он добирался до аудитории.
– Как же вы? – спрашивали его. – Неужто на лодке?
– Затонула моя лодка. Прыгая со льдины на льдину и добрался, как видите… Итак, на чем же мы с вами вчера остановились?
Сорок долгих лет продолжалось незавидное соперничество лейб-хирурга Арендта с Буяльским. Сорок лет Арендт заявлял:
– Я приду к больному, если там не будет Буяльского!
Соглашались, что Буяльского не будет. Он приходил. И каждый визит Арендта заканчивался одним и тем же:
– Кажется, нам следует пригласить Буяльского…
Илья Васильевич был непревзойденным мастером диагноза. Однажды княгиня Трубецкая, катаясь с ледяных гор, упала с высоты на невский лед вместе с санями и повредила плечо. Ее осматривали два видных хирурга – Арендт и Саломон; первый говорил, что у княгини перелом ключицы, а второй утверждал, что вывих головки плечевой кости. Спорили так, что возненавидели друг друга.
– Вывиха нет, а есть перелом ключицы!
– А я говорю, что у нее вывих! – горячился Саломон.
– С кем вы спорите? Обычный перелом.
– Да как у вас поворачивается язык?..
В дверях появился муж княгини Трубецкой:
– Господа, вы так мило здесь спорите, а время идет, моя жена исстрадалась. Извините, я вынужден послать за Буяльским…
Илья Васильевич осмотрел больную, вышел к коллегам.
– Кто из нас оказался прав? – спросили его.
– Поздравляю вас, господа: на этот раз вы оказались правы оба. У женщины две беды – и перелом ключицы, и вывих…
Однажды гусара Новосильцева в манеже выбросила из седла пугливая лошадь. Новосильцев ударился плечом о барьер манежа, предплечевая кость хрустнула. Но, падая, он машинально выставил вперед сломанную руку, которой и встретил удар об землю. При этом обломок кости прорвал мышцы, кожа лопнула – и кость вышла наружу, поверх сюртука… Срочно был вызван Арендт, приехавший с набором инструментов для неизбежной ампутации. Вскоре же явился и Буяльский.
– Не спешите с пилой, – сказал он. – Зачем же из красивого юноши делать калеку? Правая рука… она ему еще пригодится!
Арендт разогревал над пламенем страшную пилу:
– Вам бы только всегда спорить со мной!
Новосильцев не выдержал и при виде пилы заплакал:
– Неужели мне предстоит сейчас все это вынести?..
Возле его постели собрались почти все главные хирурги столицы. Гусар исстрадался, но лишь на седьмой день консилиум принял решение, согласившись с мнением Арендта – ампутировать.
– А я протестую, – стоял на своем Буяльский…
Арендт демонстративно собрал свои инструменты:
– Слышите, господа? В таком случае я ухожу…
Историк пишет: “Петербургские врачи-немцы и горячие почитатели Арендта, с негодованием разносившие по городу вести об упрямстве Буяльского, обрадовались новому случаю очернить его и без удержу терзали его хирургическую репутацию”. Буяльский остался один возле больного, вокруг него сидели сородичи гусара.
– Ладно! Вашего гусара я беру на свои руки…
Вечером Илья Васильевич говорил Марье Петровне:
– Ах, Маша, Маша! Кому легче – мне или Арендту, не ведаю… Оба мы с ним на высоте известности. Но Арендт, опираясь на большинство консилиума, ничем не рискует. А я, если Новосильцева не спасу, рискую всем, что добыто мною за полвека трудов…
Прошла неделя, началась вторая. Через двенадцать дней он получил записку, присланную с дворником, и Марья Петровна услышала, как ее муж плачет. Она вбежала к нему:
– Ильюша, значит, Новосильцев умер?
Он протянул жене записку:
– Прочти, что мне пишет сам Новосильцев…
Гусар, среди слов благодарности, сообщал Илье Васильевичу, что пишет ему как раз той рукой, которую ему хотели ампутировать.
– Хирургу следует быть очень мягким с больным и очень твердым в своем мнении, – сказал Буяльский жене и вытер слезы.
Мария Петровна заплакала тоже: только сейчас, словно глянув на мужа со стороны, она увидела, что перед нею – старик!
Он родился в июле 1789 года, а 24 июля 1864 года исполнялось 50 лет его службы медицине.
Настала пора оглянуться назад и посмотреть, что сделано!
Сделал немало… Буяльский не только оперировал, но и сам изобретал операции: он автор резекции верхней челюсти, которую и ввел в русскую практику; первым в России он применил эфир и хлороформ как наркотические средства, чтобы облегчить людские страдания; усовершенствовал многие хирургические инструменты и собрал большую коллекцию устаревших; он основал “скульптурную” анатомию, применив замораживание для обработки анатомического материала; всемирную славу принесло Буяльскому издание двух анатомических атласов, где ему пригодилась врожденная любовь к рисованию…
– Юбилей так юбилей, ладно, выдержу и это испытание!
Узнав, что друзья собирают деньги на обед в его честь, Илья Васильевич даже вспылил:
– Да мы ж не немцы, чтобы вскладчину обедать! Приходите ко мне домой, и что Бог пошлет, то и будет…
20 сентября дом старого хирурга заполнили гости, и только сейчас он понял, сколько у него учеников, сколько поклонников, сколько людей спас он от смерти и увечий. Ему поднесли золотую медаль, на одной стороне которой был оттиснут его профиль, а на другой, увитая лаврами, помещалась надпись: “…Илье Васильевичу Буяльскому в воспоминание пятидесятилетия на поприще службы и науки”. Старик не выдержал и прослезился.
Через два года, 8 декабря 1866 года, Буяльский скончался и был погребен подле жены на Охтинском кладбище в Петербурге.
Длина тени от сгнившего пня
Лужский уезд Петербургской губернии и сама река Луга когда-то были обстроены великолепными усадьбами, о которых я имею представление по журналам “Столица и усадьба”, “Старые годы”. Не знаю, чем объяснить, но к Луге я тянулся смолоду, исходил берега Череменецкого озера, в густых зарослях открывал всеми забытые могилы, заросшие крапивой, видел едва приметные фундаменты усадебных зданий, от которых ничего не осталось, да еще липовые аллеи, ведущие в никуда… Печально!
Не буду заманивать читателя в историю этих краев, бывших окраин Новгородской общины, скажу только, что в давние времена берега Луги были сплошь обставлены деревнями, очень густо заселенными крестьянами и дворянством, а сама река еще в древности славилась судоходством, на ней стояли даже маяки. Были в этих местах и свои народные богатыри – Иван, Орел да Афанас, много на Луге бытовало легенд о древних кладах.
Все это в прошлом. Глянем во времена ближние.
Начну так. Был во Франции маркиз Жан-Франсуа де Траверсе, который, спасаясь от гильотины Робеспьера, бежал в Россию, где и стал прозываться Иваном Ивановичем; будучи морским офицером, он еще при Екатерине II стал служить на русском флоте, при сыне ее он принял русское подданство, а при внуке ее стал адмиралом и морским министром России, хотя русским языком владел очень плохо. Моряк более кабинетный, маркиз сам далеко не плавал и другим не позволял. Он бывал спокоен, если корабли Балтийского флота в море не выходили, маневрируя в видимости Кронштадта, отчего этот район близ столицы моряки и прозвали “маркизовой лужей” (так он называется и поныне). Здесь же я сразу извещу читателя, что, умерший в 1830 году, маркиз де Траверсе еще при Екатерине II был жалован от нее добротным имением Романщина, что неподалеку от Луги.
Маркиз был вдов, но его жена – по приезде в Россию – успела одарить его двумя сыновьями, которые оба назывались Александрами; старший из них, тоже адмирал, служил командиром порта в Архангельске; были у министра и две дочери: Клара меняла мужей быстрее, чем перчатки, и жила отдельно от папеньки, а младшая, Мария, тихая и некрасивая, о замужестве еще не помышляла, живя при своем отце в его лужском имении.
Сыновьями отец не был доволен. Александр, что служил в Архангельске, откровенно брал взятки, а все деньги спускал в картишки; младший же Александр, будучи флигель-адъютантом, тоже был мот порядочный и, служа на флоте, выше капитанских чинов не поднялся… Перейдем к делу!
Осенними вечерами вокруг Романщины завывали волки.
Шаткие сквозняки колебали пламя свечей в жирандолях.
Двери заперты, пора ложиться спать…
– Мари, – сказал маркиз дочери, послушав вой волков за околицей усадьбы, – я чувствую, жизнь моя на исходе, и меня, не скрою, тревожит твоя судьба… Сыновья выросли такими мотами, что они, боюсь, оберут тебя до последней нитки, оставив тебя без приданого, никому не нужной.
– К чему эти невеселые речи, отец? – спросила Мари.
– Чтобы ты, моя дочь, была готова принять от меня завещание, в котором я укажу тебя своей главной наследницей. А когда сыщешь хорошего мужа, то… вот тебе и приданое!
