Лондонские поля - Мартин Эмис

Гаю пришлось испытать немало трудностей, чтобы зарегистрироваться в отеле на Бейзуотер-роуд. Это был пятый по счету отель, в который он пытался вселиться. Хотя раны на его лице по большей части оказались поверхностными, он, с его распухшей губой, заплывшим глазом и глубоким горизонтальным порезом поперек всего лба, представая перед конторкой портье, должно быть, выглядел личностью, не внушающей доверия (и неплатежеспособной). К тому же верхние пять пуговиц его исходящей паром, промокшей под дождем рубашки отсутствовали, а в качестве багажа у него при себе был только пластиковый пакет с некоторым количеством плавок, которые высовывались оттуда, свешиваясь через край. Но в конце концов Гаева осмиевая карточка возобладала.

В номере он, как мог, почистился, после чего позвонил Николь. Ответа не было. Он распаковал свое имущество — пару рубашек и кое-что из нижнего белья, что ему удалось подобрать на лужайке перед домом, — и позвонил снова. Ответа не было — не было даже бесплотного и мягкого голоса автоответчика. Он вышел и окунулся в переплетения улиц, на которых не было ни единого такси, в косые колючие струи зловонного дождя, в мальстремы, царившие на Куинзуэй и Вестбурн-гроув, в оживленные толпы бедноты. Шлепая по лужам, он добрался до тупиковой улочки, поднялся на ее крыльцо, нажал на звонок, после чего привалился к стене. Ответа не было. В «Черном Кресте», в его веселом чаду, Гай выпил бренди и поговорил с Дином и Ходоком, которые сообщили ему, что Кит отправился куда-то в западную часть города вместе со своей милашкой, смуглой сучкой по имени Ник, которая постоянно дает ему денежки и которая, чтобы дать о ней большее представление, способна засосать газонокосилку сквозь садовый шланг длиною в тридцать футов. Гай выслушал их со скептицизмом, хотя и сильно поколебленным, а потом вернулся к ее двери, где провел следующие два часа.

…Возвращаясь в отель, он проходил мимо Лэнсдаун-креснт. Ему показалось, что дом, его дом, уже невыносимо освещен изнутри, подобно дому смерти, дому, в котором умер ребенок, где больше никогда не бывать никакой радости. С другой стороны, в клумбе, где росли розы, он нашел две промокшие пары носков и все свои шелковые галстуки. Остановившись на Куинзуэй, он купил туалетные принадлежности в круглосуточной аптеке. Ему снова пришлось распинаться у конторки портье, прежде чем ему дали его ключ. Он позвонил ей — и продолжал звонить в промежутках между походами к минибару. Ответа так и не было. И ничего невозможно поделать, когда ты не можешь найти человека. Когда нет ответа, нет и нет ответа.

Ярким ранним утром следующего дня (надо поторопиться!) Кит, размахивая руками, стоял на каменной лестнице, ведущей к его дому.

Боже, что за вечер, что за ночь были накануне! Обед в «Розовом Смокинге», выпивка в «Хилтоне», какой-то особенный клуб, с подиумом, на коем трясли телесами потрясные красотки… А потом они снова поехали к ней, чтобы достойно завершить вечер просмотром пары видеороликов. Кит с некоторым раздражением подумал о Гае, который отравлял эту последнюю главу своими непрерывными звонками. И все-таки… Кит достал из внутреннего кармана прихваченное в качестве сувенира меню: она заказывала ему faisan à la mode de champagne[92] или еще какую-то фигню в этом роде. От вина, имейте в виду, он отказался и пил только лагер. С лагером тебя никуда не занесет. Лагер — он бочковой. Но все равно, Кит не был полностью уверен, что изысканная еда согласуется с его организмом; его подозрение основывалось на том, что по приходе домой он пять часов просидел в туалете. В таких случаях по-настоящему понимаешь, как неудобно жить в такой маленькой квартирке. В таком месте, в такого рода кряхтящем и стонущем отчаянии слышать, как жена и ребенок снуют вокруг и суетятся всю ночь напролет, — это последнее, чего может захотеться человеку.

Подкатила двухдверная закрытая машина с шофером в униформе, за которой следовал фургон с прославленным дартсовым логотипом. Чувствуя легкое головокружение от первой утренней сигареты, выкуренной стоя, Кит выступил вперед, чтобы приветствовать Тони де Тонтона, исполнительного продюсера, и Неда фон Ньютона, человека с микрофоном. Покачивая головой, Кит разглядывал Неда фон Ньютона, не веря своим глазам. Нед фон Ньютон. Мистер Дартс.

— Вот это честь, — сказал Кит. — Слушайте, парни: небольшое изменение плана.

— У нас же правильный адрес, Кит, разве не так? — спросил Тони де Тонтон, запрокидывая свое рябое лицо, чтобы взглянуть на башню, которая пылала под низким солнцем, как будто в каждое из мгновений все ее стекла заново выплавлялись из ясного неба.

— Блин, я тронут. Почему бы мне не показать вам дорогу? Я поеду в своем «кавалере».

Мы не можем остановиться. Она не может остановиться.

О, долорология[93] лица моего, на котором боли заняли свои посты, как часовые, как солдаты, ненавидящие мою жизнь! Это испепеляющее чувство, этот род боли, которую испытываешь при вакцинации — если в тебя всаживают шприц шести футов длиной… И не в руку, не в задницу. В голову, в голову. Боль не может остановиться.

Господи, даже жало этой осы, исследующей пыль на стекле полуоткрытого окна… Она ковыляет по нему, затем падает и с трудом вертится на месте, затем снова ползет вверх и не может взлететь. Влетать в окно и вылетать из него должно быть одним из ее основных умений. На что еще она годится, кроме как жалить людей, когда испугается? Точно так же и у голубя, которого видел Гай, которого видел я, которого все мы видели, выбор весьма и весьма ограничен: подойти к пицце сейчас, рискуя самому сделаться пиццей, или уродливо похлопать крыльями в воздухе секунду-другую и подойти к пицце потом.

Оказывается, последние десять минут я глядел в окно, наблюдая, как двенадцатилетний мальчишка устало угоняет чью-то машину. Когда он с этим управился, мимо проковылял очень дряхлый старик в кроссовках. Это не была моя машина. Это не была машина Марка. Он позвонил мне, чтобы сказать, что прибудет на вечеринку в Ночь Гая Фокса — или в Ночь Костров, как он ее называет. На все лады расхваливал «Конкорд». Я не должен беспокоиться — он найдет себе теплую постельку где угодно; но мы, может быть, встретимся. После вчерашней ночи я больше не испытываю к нему ненависти. Чувствую, что во мне готово сформироваться какое-то новое к нему отношение. Какое? Эспри спросил, понравились ли мне «Пиратские воды», и я солгал, сказав, что нет. Книга эта вызвала некий забавный скандал, поведал он мне: об этом, мол, есть кое-что в одном из журналов, валяющихся на полу у него в туалете… Нынешним утром явилась Инкарнация. Вместо того, чтобы сидеть и выслушивать ее речи, вместо того, чтобы сидеть и слушать, как Инкарнация убивает во мне веру в человечество, я вышел на улицу. Но вскоре вернулся. Слишком многие люди почему-то отказывают себе в удовольствии избить меня до полусмерти — или же просто не желают лишних хлопот. Когда я вижу драки, то принимаю решение быть невероятно вежливым по отношению к здоровенным, молодым и сильным. Инкарнация была в кабинете. Кажется, она просматривала мой блокнот. И еще. Похожий на тостер копировальный аппарат — я думал, что он не работает, однако же у него горели какие-то индикаторы. И он тихонько жужжал… Временами (не знаю, почему) я делаю ход конем из собственной головы и думаю, что нахожусь в книге, написанной кем-то другим.

Осы не видно. Но она не вылетела в окно. Я слышу, как она тычется во что-то. Она вернется. Она повернется в мою сторону. Насекомые и смерть всегда поворачиваются в вашу сторону. Махните на них рукой, чтоб убирались прочь, и они повернутся в вашу сторону. Под конец все самое ужасное всегда поворачивается в вашу сторону.

И вот — откровение.

Динк ни в чем таком не замешан. Так мне сказала Лиззибу. Я выудил это из нее в баре «У Толстушки»: обильно потчевал ее сливочным мороженым со всякого рода изысками типа фруктов, орехов, сиропа и проч., не упускал из виду и крем-брюле… так что в конце концов она призналась. Еда приторно-сладкая, как дамский роман в мягкой обложке, как вечное «они жили долго и счастливо»… Еда — это мерзость. Она ненавидит то, что делает с собой, но не может остановиться, не может остановиться. (Никто не может. Я не могу.) По щекам ее текут слезы, а по подбородку — фруктовое пюре. Мы, должно быть, выглядим как шутовская парочка на почтовой открытке. В курортном кафетерии. Ричард Гир не любит жир. Ну и кто же этот жестокосердый?

Динк этим не занимается. Динк не занимался этим с Лиззибу, он не занимался этим и с Хоуп — так что Хоуп чиста, более или менее (хотя я не буду это использовать. Мне это не нужно). Динк, да, мог увиваться, зажиматься, лапать. При известной настойчивости можно увидеть его и обнаженным. Но этим он не занимался. Он опасался, что это помешает его теннисному искусству — его крученым ударам слева, его хлестким смэшам. Динк завязал с этим тринадцать лет назад. И до сих пор, мудила волосатый, остается девяносто девятой ракеткой мира.