Песни Петера Сьлядека - Генри Олди

– Что-то ты зачастил…

– Распутье, – ответил пестрый с прежней странной интонацией. – Развелось их, собак…

И швырнул игроку монетку.

– Ясно. – Игрок улыбнулся, мелькая чашечками. Петер еще подумал, что в жизни бы не догадался, под какой скрывается монетка. А если гадать наудачу, так с удачей у бродяги были неважные дела. Вот поэтому азартных игр он бежал как огня. Зато флейтист, похоже, оказался ретив не в меру: прикипев взглядом к рукам игрока, он придвигался все ближе и ближе, как мышь на безгласный зов змеи. Хотя – пестрая мышь и серая змея…

– Стоп! Средняя!

Бродяге сперва почудилось, что это запоздалое эхо передразнило возглас сгинувшего коротышки, забывшего рассчитаться за проигрыш. Но нет, игрок опрокинул среднюю чашечку, взял укрытую под ней монетку и отдал пестрому.

– Твой фарт. Иди куда хочешь.

Флейтист засмеялся и шагнул в двери «Collegium musicum». Когда Петер ринулся следом, игрок весело окликнул коллегу-лютниста:

– Эй! Так, значит, говоришь, стоял в ополчении против Зигфрида Майнцского? При Особлоге? В каком году, не напомнишь?

Удивляясь, откуда насмешнику в сером известна биография жалкого бродяги, Сьлядек вбежал в фойе «Eden’а». Пестрый флейтист исчез. Наверное, раздумал ждать медлительного спутника. Нашел запасный выход, выбрался наружу, длинные ноги понесли его через парк, к решетке с воротами… Фойе пустовало. Выглянув в окно первого этажа, Петер обнаружил, что улица-аллея тоже пустынна: игрок успел сгинуть, вместе с чашечками, лютней и забавными вопросами. Задержавшись у картины в золоченой раме – на полотне музыканты с телами, странно искаженными кистью художника, занимали места в яме, мало похожей на оркестровую, – он покинул здание, опасаясь кары за вторжение без спросу.

Вернулся по аллее обратно во внутренний дворик виллы.

Час или два шлялся коридорами, тщетно пытаясь выбраться в памятный парк. Кричал, прося кого-нибудь откликнуться. Выглядывал в окна: улицы, проспекты, мостовые, дома, больше похожие на дворцы, столики открытых тратторий… Ни единой живой души.

Спустя еще полчаса снова вышел через дворик на аллею-улицу.

– Эй!

Тишина.

Пусто и гулко. При этом, как ни странно, раскинувшийся за аллеей город отнюдь не выглядел мертвым: безлюдность казалась его естественным состоянием. Буднями. «Куда все запропастились?» – ломал голову Петер, бредя без цели, без смысла. Ну ладно – флейтист. Ноги длинные, поди догони. Но остальные-то жители где? Может, праздник? Все, от старцев до детворы, собрались на центральной площади?.. Он в очередной раз прислушался. Тишина злорадно запорошила уши горстями мягкой пыли. Голоса, шарканье подошв по брусчатке, стук копыт, вопли зазывал, разговоры, торг – ничего этого не было.

Совсем.

– Эй!

Или жители ушли отсюда? За дудкой пестрого? Мор, глад, нашествие варваров-людоедов, черти всех в пекло забрали, ангелы на небо унесли?! В голод, выкосивший население этого прекрасного места, верилось с трудом. Мрамор, полированный гранит, лепнина, блестящая черепица… Ни домишка в простоте. Чума? Где запах тления, погребальные команды, бренные останки на улицах? Где стенания умирающих и плач родственников?! В войну верилось еще меньше. Витражные стекла в окнах целехоньки, мостовые чисто подметены. Не захватчики же, в самом деле, их подмели, угоняя жителей в рабство?! Ей-богу, явление чертей или ангелов выглядело более правдоподобным.

«Капризная госпожа» оттягивала плечо, тяжелея с каждым шагом.

Не заснул ли бродяга на привале, после грудинки, мозельвейна и славного дуэта, чтобы увидеть дивный сон?

Вскоре Петер бросил ломать голову, искренне радуясь: раньше слушал чужие истории, и вот – случилось с ним самим! Город захватил, завертел, закружил по улицам: смотри и дивись! Двухбашенный кафедральный собор навис скальным монолитом; камень стен, обработанный с нарочитой грубостью, лишь усиливал сходство со скалой. В стрельчатой арке входа копились чернила близких сумерек. Фигурки святых на фронтоне возносились на недосягаемую высоту: того и гляди, покинут грешную землю, растворясь в серых облаках. Напротив, за чисто символической оградой из узорчатого чугуна, в глубине сквера притаился белоснежный палаццо с колоннадой. Однако с улицы рассмотреть его как следует не удалось, а войти Петер побоялся.

Только тебя и ждали!

Все глаза проплакали: где дружок Сьлядек, отчего не идет…

– Приятель! – окликнул лютниста игрок в сером. Минутой раньше, звеня чашечками на лавке миниатюрного палисадничка, он отобрал грошик у верзилы в нагольном кожухе. Верзила, бранясь, ушел восвояси, а игрок, закидывая черную лютню подальше за спину, махал Петеру рукой. – Так, говоришь, был знаком с Марцином Облазом, магом из Хольне? Ну и где же он, твой вольный город Хольне? В каких краях?!

Прежде чем бродяга успел добежать до палисадничка, игрок, хохоча во всю глотку, скрылся за кустами шиповника.

А Петер уперся в четырехэтажный дом с высоким парадным. Блестят лаком двери красного дерева. На фасаде барельеф: мускулистые воины в гребенчатых шлемах сражаются мечами и дротиками. Мчатся колесницы, кони встают на дыбы, бегущие враги гибнут под копытами. За домом открылась малая площадь, сплошь уставленная статуями, будто кладбище – надгробными памятниками. Ахейские боги: суровый Зевс, Афина с копьем, ледяной красавец Аполлон… Сутулый архангел Гавриил раздумывает: зачем ему меч в деснице? Печальная Мадонна баюкает спящего младенца. Дети играют в прятки. Вольный каменщик и ведьма, рука в руке, шагают с постамента ввысь. Дольше всего Сьлядек задержался у статуи, изображавшей мужчину средних лет. Одичалый ветер развевал каменный плащ, путал каменные волосы, бросал пригоршни песка в каменное лицо – но человек упорно вглядывался в горизонт из-под козырька ладони. Застигнут ветром на полпути, он видел впереди что-то невидимое для Петера, и на губах статуи застыла упрямая улыбка.

Путник точно знал, что осилит свою дорогу.

Достигнет своего горизонта, на краю земли или за этим краем.

К сожалению, имени мастера или названия скульптуры на постаменте не обнаружилось. Лютнист подумал, что непременно напишет балладу о Путнике: печальную, пронзительную, но с надеждой в финале. Той надеждой, что заставляла мраморные губы улыбаться. Не сейчас. Позже. Но – обязательно. Уходя с площади, он спиной чувствовал: статуя глядит ему вслед. Бродяга дважды оборачивался, пока город не скрыл от него площадь, завертев карусель по новой. От роскоши рябило в глазах. Сейчас, в вечерней мгле, все краски были приглушены, контрасты сглажены – но как же должно сверкать это великолепие ясным днем! Часть зданий казалась знакомой: Венеция? Хенинг? Париж? Хольне? Память отказывала. И вообще, пора честь знать. В поле, под кустом, ночевать куда привычнее, чем посреди этого безлюдного величия.