Шахерезада. Тысяча и одно воспоминание - Галина Козловская

Но едва мысль и чувство перелетят за забор моего уединенного существования, как внешний мир врывается со всеми тревогами, печалями, и деяния людей не радуют, а устрашают. От обилия, как теперь говорят, «информации» душа уже не в силах вмещать столько печали. И вдалеке и вблизи всё грозней и неотвратимей вспыхивают националистические вспышки. И у нас всё нагнетается чувство приближающейся грибоедовщины[383].

Этим летом в Нью-Йорке в «Новом журнале» были напечатаны мои воспоминания об Ахматовой; мы с моим другом Солсбери ждали этого как радости. Но, Боже мой, что редактор со мной сделал! Мало того что он сократил рукопись на одну треть, но, в целях дальнейших сокращений, брал мою мысль и пересказывал ее своими словами. Словом, убивал мою индивидуальность как мог. В конце ему показалось, что «ветви хвои» недостаточно пышны, и он заменил их «цветами хвои».

Я долго была в ярости, затем успокоилась и закинула книжку на шкаф. А друг мой всё никак не успокоится.

Женичка, черкни мне несколько слов. Не сердись на меня, дорогой, что редко пишу. В плохие дни плохо вижу, почерк мой стал ползти вкривь и вкось. Но я люблю тебя по-прежнему, радуюсь, что ты здоров и что ты по-прежнему много работаешь. Может, побалуешь меня какой-нибудь новой работой.

Я сейчас заболела Шаламовым. Я всегда знала отношение Бориса Леонидовича к нему, и он был достоин этого отношения. Какой чистый родник чистейшей поэзии, и какая душа! Иногда улыбаюсь, читая в стихах пастернаковскую интонацию, раскат, пружинность движения. Но Бог ему простит – ведь это всё от обожания. А глядя на его лицо измученной до конца русской бабы, от жалости хочется плакать.

Порадуйте меня, мои дорогие. Будьте благословенны, и да хранит вас Бог. Грущу, что я уж не увижу вас, если вы не приедете ко мне. Не забывайте меня. Всем вам счастья.

Мои милые, дорогие!

Как давно нет весточки от вас!

Я не писала, потому что находилась в состоянии грусти в связи с моей бедой. Я катастрофически теряю зрение и живу в мире всё усиливающихся сумерек. Вот уже четыре месяца ничего не могу читать. Пишу с трудом. Так что не удивляйтесь, если это письмо будет коротким.

И всё же у меня появились планы на будущее. В конце сентября меня повезут в Москву, где я буду, вероятно, месяца два.

Дело в том, что в суматохе ахматовских юбилейных публикаций[384] меня нашла моя родственница, которую я видела в последний раз, когда ей было восемь лет. Сейчас ей шестьдесят восемь.

Когда я была юна, я очень гордилась тем, что у меня есть племянница. Затем жизнь развела. Алла[385] стала преуспевающей актрисой Вахтанговского театра. Я знала иногда кое-что о ней, но о себе не подавала вестей.

Даже когда времена изменились, надо мной висел комплекс «репрессированности»[386]. Я боялась, что близость со мной может отразиться на ее карьере, как это было не раз в моей жизни.

Когда она меня обнаружила, она кинулась ко мне со всей силой нерастраченной нежности и любви. И у нас начался пылкий роман двух душ, нашедших друг друга. Она звонит и пишет мне часто, и мы часто говорим по телефону больше часа, и вообще очень добра ко мне.

Этот поток любви – очень кстати в моей ущербной ныне жизни. Он облегчил мне сиротство и одиночество. Я не имею права жаловаться на то, что люди ко мне недобры и заботливы. Но эти отношения, даже обожание порой, – всё же не то сокровенное и неповторимое родство – кровиночки.

Алла – очень энергичный и решительный человек. Она, как сирена, долго звала меня и наконец убедила приехать, чтобы показаться московским окулистам. Я мало верю в успех медицины, так как диабет сделал свое черное дело.

И вот всё запланировано, и в конце сентября меня повезут в Москву. И мы, мои дорогие, снова увидимся после стольких долгих лет. Вот и пошлет мне судьба радость встреч со всеми, кого я люблю.

Из визуальных «радостей» мне остался телевизор, который изредка смотрю. Недавно видела Женичку, который комментировал выставку Леонида Осиповича[387]. Смотрела на тебя, милый, жадно и вспоминала тебя – десятилетнего мальчика. Зная, что вы не признаёте и не держите телевизора, я не стала предупреждать вас в июне о передачах со мной. Центральное телевидение приезжало ко мне, и засняли много всего: и сад, и Журушку, и меня. Часть заснятого материала они пустили в передачу Литературно-художественного видеоканала двадцать второго июня, в Ахматовский день. В передаче было трое – Алексей Баталов, я и Миша Ардов. Миша был во всех ризах священнического сана, но у него по-прежнему гнездилось по бесу в каждом глазу – удивительно, как это в актерской семье он не смог выучить наизусть «Реквием», который ему подарила Анна Андреевна.

Телевизионная группа состояла из очень милых интеллигентных людей, которые окружили меня таким доброжелательством, что мне всё далось легко и без зажатости стеснением. Так что моя роль в этой передаче прошла просто и естественно. Выглядела я весьма пристойно, не портя роскошеств сада. Но главной звездой экрана был Журка. Он и спал, и ел, и танцевал, и любовался собой в мониторе. Телевизионщики хотят сделать из нас часовую передачу в октябре.

По приезде тотчас позвоню вам, и вы приедете ко мне, и мы обнимем друг друга. Тут я и узнаю всё о вас, всё, о чем вам не пишется.

Мой адрес будет, и хозяйкой дома является Алла Александровна Казанская. Это ей Хачатурян посвятил свой знаменитый вальс из лермонтовского «Маскарада», где она играла Нину. В свое время она была примой на сцене и одной из победоносных обольстительниц Москвы. Сейчас она продолжает много играть, серьезно доказав, что она настоящая хорошая актриса.

У нее есть дочка – Оля Барнет, которая также играет в Художественном театре (если это учреждение еще является театром и к тому же Художественным).

Но их обоих мне можно видеть только по телевидению – единственному окошку в мир, который у меня остался, хотя перехлест пошлятины бывает в преизбытке. Но иногда и что-то хорошее прорвется, и могу увидеть и твое милое лицо. Целую крепко и радуюсь скорой встрече.

Мои милые и дорогие!

Вот и не пришлось нам свидеться, и так грустно знать, что мне уже никогда никуда не тронуться. Тяжелый гипертонический криз и сердечный приступ свалили меня перед самым отъездом в Москву. Сначала врачи думали, что у меня инфаркт, но это оказалась в тяжелейшей степени межреберная невралгия. Я слегла, и упакованный чемодан стоит неразобранный как напоминание о несбывшейся последней мечте.