Княжна - Елена Блонди

— Чего тебе? — Фития поправила покрывало, укладывая его на плечи.

— Это твои сестры, добрая? Те, что уехали по степной дороге? Мне нужно к ним.

Он ждал ответа, и Фития рассердилась, хотела снова плюнуть в пыль, но слюна в пересохшем рту кончилась и она рассердилась еще больше:

— Куда уж! Сестры! Степные крысята, ых, дать бы плетей, позадирать юбки. Так и юбок-то нету, напялила штаны, тоже мне, воин. Переполошила весь город! Мало нам хлопот, теперь еще — ведьма… демоны…

— Она не ведьма, — убежденно возразил незнакомец, переступая по горячей пыли грязными ногами.

— Ты-то откуда знаешь? Кто тебя послал?

Тот замер, будто прислушиваясь к чему-то. Улыбнулся мягкой улыбкой. И прижал руку к широкой груди:

— Никто не послал. Это сердце. Оно говорит. У меня есть для нее песня.

Подошедшие девушки боязливо оглядываясь на городские ворота, рассматривали русоволосого, перешептываясь. Фития махнула рукой Хинду, и тот потянул за поводья.

— Это уж как скажет моя госпожа. Песни она любит, пойдем, разрешит, там и споешь.

Они двинулись вслед за лошадьми по белой дороге, что, вертясь, обходила купы цветущих деревьев и прорезала поля зеленой пшеницы с красными пятнами сонных маков и синими плесками васильков. Далеко впереди, на поворотах были видны им клубы белой пыли, тянущиеся за повозкой.

Пока Техути, стоя, дергал поводья, направляя и понукая лошадь, Хаидэ сидела, обхватив Ахатту за плечи. И смотрела на узкую талию египтянина, стянутую широким, много раз намотанным поясом. В тесном деревянном кузове было мало места для троих и его ноги касались коленей княгини, а прямо перед ее глазами шевелились, вздуваясь, мышцы вокруг лопаток и вдоль позвоночника. Хаидэ мысленно одергивала себя, заставляя думать о том, что случилось на рыночной площади, и Ахатта вот рядом, тяжело дышит, с хрипом заглатывая жаркий воздух. Но поворачивалась спина, мелькали легкие тени на смуглой коже, и Хаидэ снова смотрела, не отрывая глаз, чувствуя внутри тяжелеющую сладость — так близко, совсем близко, кожа к коже… Касание, еще одно. Прижимая Ахатту к себе, прикрывала глаза, чтоб лучше запомнить, как горячее мужское бедро трогает ее колено.

«Теренций» — строго сказала себе и прислушалась. Но не получила ответа. Тогда поворачивалась к подруге, шептала ей успокаивающие слова. Попыталась взять за руку, но та отдернула, прижимая измазанную ладонь к кожаным штанам, отрицательно затрясла головой.

Когда показался маленький белый храм, сверкая стройными колоннами, скрытыми пышной зеленью, Техути свернул к рощице и, остановив повозку, спрыгнул, бросая поводья. Подал руку, и Хаидэ, опираясь, сжала ее в своей ладони, слыша, как загремело в груди сердце. Ахатта от помощи отказалась, слезла сама и, постояв, двинулась на шум родника. Техути, внимательно глядя на Хаидэ, сказал:

— Это от радости боя, княгиня, это…

— Знаю, раб. Я дочь амазонки, и я — Зуб Дракона. Схватка горячит кровь. Это знают даже мальчики-перволетки. И потому мужчины, завоевав город, берут женщин, без числа и без согласия.

Теперь смешался Техути под внимательным взглядом женщины. А она продолжила:

— А когда сходятся двое, мужчина и женщина на равных, оба с кровью, горячей от схватки, дети, рожденные в такой любви — могут победить мир.

— Это была не схватка, княгиня. Для тебя нет.

Хаидэ подумала о стремительных боях, когда воины, сшибаясь, перемешиваются, как песок в гремучей волне и, расходясь, падают на траву, чтоб те, кто остался в седле, снова сшибаясь, снова теряли жизни. И, наконец, растоптав кровь с раздавленной зеленью вперемешку с изломанными копьями и зазубренными мечами, с кусками плоти и неподвижными трупами, встают в полный рост победители, вырастая на столько вверх, сколько мертвецов ушло в нижний мир, что открылся сейчас, прямо под их ногами. Жрец прав. Вот — схватка. А не драка с базарным дремучим людом.

Она кивнула, соглашаясь, и пошла к роднику.

…Египтянин подарил ей оправдание — она не сама хотела раба, касаясь коленями обнаженной кожи. Это ее кровь, разгоряченная дракой.

Подарил. И тут же отобрал. Напомнив, что она — дочь вождя и амазонки, и ее схватка должна быть в тысячи раз более настоящей.

«А это значит, я хотела его сама»

44

— Семь видов облаков проходят над степью летом, — сказал старый шаман Патахха, посматривая на пятнистое небо из-под облезлой шапки. Он дергал прут, и казалось, прут обломится от рывка, но тот скользил в узкое пространство, вставал крепко, надстраивая плетеную вершу, будто она родилась в коричневых руках Патаххи, и вот — растет на глазах.

— Облака-горы соравны мечтам. И снам вырастающих мальчиков.

Младший не имеющий имени опустил глаза, краснея пухлыми щеками. Сцепив на коленях пальцы, закусил нижнюю губу, надеясь, что боль прогонит память о ночном сне. Патахха оскалил старые зубы под щеткой редких усов, показывая — видит.

— Облака-страны, куда мы уйдем все, но кто-то останется в гуще белого молока блуждать там свою отдельную вечность, а другие — выйдут с другой стороны…

— К снеговому перевалу, — голос среднего ши был тихим, и в нем, рядом с торжеством знания, свернулось, насторожась, сомнение.

Патахха кивнул. Сложенные щепотью пальцы схватили прут за белую шейку, сунули острой мордочкой вдоль основы. Прут покрутился и замер. Шаман отставил корзину, глядя, как по ошкуренным прутьям плывет мягкая облачная тень.

— Да, малый, учитель Беслаи встретит их у облачной стены, смеясь и поднимая над седой головой натянутый лук. Но то не наша судьба. Нам идти к Беслаи через облака, тяжелые темным дождем. Вода такого дождя в дальних краях степи ставит тучу на тонкие ноги и кусает травы черными струями. Они вяжут нижний мир с небом, через нас. И смерть не даст нам покоя, мы, уходя, несем весточки Беслаи от племени.

… Потому не умирать нельзя. Хоть мы и не воины.

Он закрепил последний прут и поставил вершу на вытоптанную землю у ног. Пошевеливая корзину носком старого сапога, любовался работой. Верша сверкала белизной, круглила бока, зевая откинутой крышкой и хотелось стать рыбой, — сунуть в нее глупую морду, просто так, для удовольствия. Паттаха, как всегда бывает, когда старые руки родили новую вещь, обрадовался и, улыбаясь, оглядел молодых ши. Придавленные словами о неизбежности смерти и тяжких обязанностях после нее, они сидели мрачные, шевелили губами, и плавала в узких глазах тоска.

— А еще есть облака, полные женского. Закатные и утренние. Туда уплывают тайные сны. И от того становятся облака нежными, истекают сладким шепотом летних дождей. Да ты вчера сам его слышал, — внезапно обратился Патахха к младшему и тот покраснел еще больше, жалобно оглянулся на старших мальчиков, но те отворачивались, пряча улыбки.