Заколдованный замок (сборник) - Эдгар По

Два дня назад, когда до полудня оставалось каких-то пять минут, на вершине холмов с восточной стороны появился объект весьма необычного вида. Такое событие, конечно, привлекло всеобщее внимание, и каждый старичок, сидевший в кожаном кресле, в смятении устремил один глаз на это явление, не отрывая, однако, второго глаза от башенных часов.

Когда до двенадцати не хватало всего трех минут, выяснилось, что странный объект представляет собой миниатюрного молодого человека, по-видимому иностранца. Он с необыкновенной быстротой спускался с холма, так что довольно скоро все могли хорошо его рассмотреть. Такого жеманного и франтоватого человечка еще не видывали в Вондервоттеймиттисе. У него было табачного цвета лицо с длинным крючковатым носом, глазами-горошинами, большим ртом и великолепными зубами, которые он все время выставлял напоказ, потому что беспрестанно ухмылялся до ушей. Что касается бороды и усов, то никаких признаков этой растительности обнаружить не удалось. Франт был без шляпы, а его волосы были аккуратно накручены на папильотки. Костюм его состоял из превосходно сидящего черного фрака, из кармана которого выглядывал длинный угол белого платка, черных кашемировых панталон до колен, черных чулок и тупоносых черных лакированных туфель с пучками черных атласных лент вместо бантов. К одному боку он прижимал локтем огромнейшую шляпу, а к другому — скрипку, чуть ли не в пять раз превосходящую его размерами. В левой руке он держал золотую табакерку, из которой, сбегая вприпрыжку с холма и выделывая на бегу самые фантастические па, непрерывно брал табак и нюхал его с крайне самодовольным видом.

Да уж, было на что поглазеть добрым бюргерам Вондервоттеймиттиса!

Надо отметить, что, несмотря на улыбку, лицо этого малого имело дерзкое и зловещее выражение, и когда он, выделывая всяческие курбеты, влетел в городок, странный вид его бальных башмаков сразу же возбудил у бюргеров сильные подозрения. Не один из них дорого бы дал, чтобы заглянуть под белый батистовый платок, торчавший из кармана его фрака. Но главным, что возбудило праведное негодование горожан, было то, что негодный франт, вытанцовывая тут фанданго, там джигу, казалось, не имел ни малейшего понятия о необходимости соблюдать в танце правильный счет тактов.

Добрые обыватели не успели даже выпучить глаза, как наглый бездельник — ровно за минуту до двенадцати — оказался среди них. Отколов тут «шассе», там «балансе», а потом сделав пируэт и па-де-зефир, негодник вспорхнул прямо на башню, где сидел со своей трубкой исполненный достоинства смотритель. А человечек, не раздумывая ни секунды, схватил его за нос, дернул как следует, нахлобучил ему на лицо шляпу, закрыв глаза и рот, а потом взмахнул своей здоровенной скрипкой и стал колотить смотрителя, да так долго и усердно, что при соприкосновении полой скрипки со столь упитанным смотрителем получился такой звук, будто целый полк барабанщиков выбивает сатанинскую дробь на колокольне вондервоттеймиттской ратуши.

Кто знает, к какому яростному возмездию побудило бы бюргеров это наглое нападение, если бы не одно важное обстоятельство: до полудня оставалось всего полсекунды. Колокол должен был вот-вот ударить, а пристальное наблюдение за своими часами было абсолютной и насущной необходимостью для горожан. Вместе с тем было замечено, что в тот самый миг пришелец проделал с главными часами что-то неподобающее. Но часы начали отбивать полдень, и ни у кого уже не было времени следить за его действиями, ибо всем пришлось считать удары колокола.

«Раз!» — пробили часы.

— Раз-з-з! — отозвался каждый маленький старичок с каждого обитого кожей кресла. «Раз-з-з!» — сказали его часы; «раз-з-з!» — сказали часы его супруги; «раз-з-з!» — добавили часы «мальчуганов» и позолоченные часики на хвостах у кота и свиньи. «Два!», — продолжали башенные часы; и то же самое повторили все репетиры. «Три!» — «Четыре!» — «Пять!» — «Шесть!» — «Семь!» — «Восемь!» — «Девять!» — «Десять!» — били часы на ратуше, и в точности так же отзывались все остальные. «Одиннадцать!» — объявили большие часы. «Одиннадцать»! — подтвердили все прочие. «Двенадцать»! — возвестили башенные часы. «Двенадцать!» — удовлетворенно ответили маленькие и умолкли.

— Так ведь двенадцать и есть, — с облегчением вздохнули все бюргеры, пряча свои часики. Но башенные часы и не думали на этом останавливаться.

«Тринадцать!» — сказали они.

— Что за дьявольщина? — ахнули старички.

Все они побледнели, выронили трубки и сняли правую ногу с левого колена.

— Чертовщина! — застонали они. — Тринадцать! Боже мой, тринадцать часов!

Как описать ужас того, что последовало за этим? Весь городок пришел в неописуемое волнение.

— Что с моим животом? — орал каждый из «мальчуганов». — Я уже целый час голодаю!

— Что с моей капустой? — визжали хозяйки. — Она вся перепрела за этот час.

— Что такое с моей трубкой? — сердито вопрошали старички. — Гром и молния, она погасла целый час назад!

И в гневе они снова набили трубки и, откинувшись на спинки кресел, запыхтели так свирепо, что вся долина мгновенно окуталась непроницаемым дымом.

А тем временем все капустные кочаны покраснели, и казалось, сам нечистый вселился во все, что имело форму часов. Резные часы над каминами принялись плясать и прыгать, как заколдованные, а стоявшие на каминных полках принялись неистово отбивать тринадцать раз, причем их маятники так метались и дергались, что на них было жутко смотреть.

Но еще хуже то, что ни коты, ни свиньи не пожелали больше мириться с поведением часиков, привязанных к их хвостам, и выражали свое возмущение тем, что метались, царапались, повсюду совали морды и рыла, визжали и верещали, мяукали и хрюкали, бросались людям в лицо и забирались под юбки, — словом, устроили самый омерзительный переполох, какой только может вообразить здравомыслящий человек.

А тем временем маленький негодяй на башне усердствовал изо всех сил. По временам его можно было видеть сквозь клубы дыма. Он сидел в башне верхом на рухнувшем навзничь смотрителе. В зубах злодей держал веревку колокола, которую дергал, яростно мотая головой, и при этом поднимал такой трезвон, что у меня до сих пор в ушах звенит. На коленях у него лежала скрипка, которую он терзал обеими руками, немилосердно фальшивя, и делал вид, будто наигрывает «Джуди О’Фланнаган и Пэдди О’Рафферти» — мелодию, доселе не слыханную в этих краях.

При виде столь плачевных обстоятельств я с отвращением покинул славный городок и теперь взываю ко всем любителям точных часов и кислой капусты: давайте же объединимся, отправимся туда в боевом порядке и восстановим в Вондервоттеймиттисе былой уклад жизни, изгнав этого малого с колокольни!

Перевод Л. Уманца

Бес противоречия

При рассмотрении способностей и побуждений — этих перводвигателей человеческой души, френологи[186] упустили из виду одно побуждение, которое, несмотря ни на что, существует изначально как первичное, врожденное и непреодолимое. В равной мере оно было упущено и всеми моралистами, их предшественниками. Благодаря заносчивой гордыне разума все мы потеряли его из виду, позволили ему ускользнуть от наших чувств исключительно по недостатку веры, будь то вера в Апокалипсис или вера в Каббалу. Само представление о нем никогда не приходит нам в голову просто потому, что в нем нет никакой надобности. Мы не видим нужды в этом влечении, в этой склонности. Мы не можем постичь его необходимость. Мы не понимаем, да и не могли бы понять, каким образом оно способно приблизить человечество к его целям, временным или даже вечным. Нельзя отрицать, что френология и в большой степени вся прочая метафизика были состряпаны на скорую руку, без учета опыта и наблюдения. Выдумывать схемы и диктовать цели Богу дерзнул не тот, кто способен понимать и наблюдать, а тот, кто обладал интеллектом и логикой. Охватив, таким образом, ради собственного удовлетворения замыслы Всевышнего, он построил из этих замыслов, словно из кирпичей, бесчисленные философские системы.

В области френологии, например, мы, во-первых, установили, по вполне естественным основаниям, что божество повелело человеку принимать пищу. Затем мы наделили человека органом питания, с помощью которого божество вынуждает человека принимать пищу, хочет он того или нет. Во-вторых, зная, что Бог повелел человеку продолжать свой род, мы тут же обнаружили и орган любострастия. Так же дело обстояло с воинственностью, воображением, причинностью, даром созидания — иначе говоря, с каждым органом, независимо от того, выражает ли он какую-либо склонность, моральную особенность или же интеллектуальную черту. И в этих схемах первопричин человеческих действий последователи Галля и Шпурцгейма всего лишь следовали по стопам своих предшественников, выводя и определяя все из заведомо предустановленных судеб рода человеческого и целей Творца.