От Кибирова до Пушкина - Александр Лавров

Об этом стихотворении см. примечания Н. А. Богомолова: «Биржевые ведомости. 1915. 12 мая; утр. вып., без подзаголовка. Между строфами 6 и 7:

Д’Аннунцио, ты так светлоНапомнил нам о древнем скальде,Божественно твое челоПод красной шапкой Гарибальди.

<…> Текст речи, произнесенной им 5 мая 1915 г., см.: БВ, 1915, 7 мая, утр. вып.

Основная направленность речи — необходимость для Италии вступить в войну против Германии» (Гумилев Н. Соч.: В 3 т. Т. 1. М., 1991. С. 522–523). К этому можно добавить, что итальянец не просто призвал свою страну к бою, но и пообещал приравнять к штыку личное перо. См. отзыв другого русского поэта, А. К. Лозина-Лозинского:

В вечерней «биржевке» от 2-го мая есть заметка, весело светящая среди тусклых столбцов, как солнышко, выглянувшее в туманный день — «Габриэль д’Аннунцио о своей роли»:

Вот что полагает сей Габриэль д’Аннунцио о своей роли: «Габриэль д’ Аннунцио сказал следующее:

Я не покину Францию и не вернусь на родину, пока Италия не объявит мобилизации. Но я вернусь на родину не с тем, чтобы одеть свой мундир кавалерийского офицера. Я хочу поступить на военное судно. И разве я не имею права, — говорит поэт — на службу во флоте? Разве не воспел я в своих произведениях морскую славу нашей расы? Завтра я воспою наши победы. И если мне суждено умереть, — я хочу найти смерть в волнах Адриатического моря. Что может быть прекраснее такой смерти для поэта»?

Мы были изумлены, когда узнали, что для службы во флоте нужно иметь всего только дар воспеть флот. Представьте себе флот, состоящий из даровитых поэтов, прошедших десятилетний стаж в подвале «Бродячей Собаки». Очевидно, по мнению Габриэля, окончание такого рода курса настолько приучает к качке, туманам и перестрелкам, что дает все права на поступление в морскую службу. Во главе этого флота, надо полагать, будет стоять адмирал Игорь Северянин и «я, ваш любимый, ваш единственный, я поведу вас на

Берлин»… Или адмирал Габриэль? Кто из них? Игорь или Габриэль?

Или — Игорь поведет сухопутную армию, а Габриэль флот; то-то будет плохо немцам.

Но, главное, — «я воспел»… «я воспою»… «я хочу найти смерть в волнах Адриатического моря» и, затем, ха-ха-ха, «что может быть прекрасней такой смерти для поэта». Слыхали? Вот, что полагает Габриэль о своей роли. Спасибо Габриэлю и «Биржевке» — навеселили.

Шантеклэр? Шантеклэр.

(Богема. 1915. № 3. С. 55; подписано «Я. Л.»)

В послереволюционные годы Гумилев, по свидетельству цепкого собеседника, в связи с выбором своего места в происходящих событиях «вспоминал о д’Аннунцио и его роли во время войны» (Адамович Г. Гумилев (К предстоящему десятилетию со дня его расстрела) // Иллюстрированная Россия. 1931. № 25 (318). С. 4). Показателен выбор им сюжета взятия Фиуме в 1920 году (о котором Маяковский рифмовал «Фазан красив. Ума — ни унции. / Фиуме спьяну взял Д’Аннунцио») для импровизированного представления в Клубе поэтов летом 1921 года. В этой пародии он сам играл итальянского поэта (Иванов Г. Собр. соч.: В 3 т. Т. 3. М., 1994. С. 237; Одоевцева И. На берегах Невы. М., 1989. С. 279).

По словам Н. Гумилева, «Д’Аннунцио [показал нам] искусство, корни которого таятся на глубине, где начинается различие рас» (Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 232).

По поводу взятого эпиграфом в книге «Anno Domini» стиха Овидия (Amores. III, 11, 39), вызвавшего рассуждения Георгия Чулкова («Умная Ахматова не случайно выбрала для своей последней книжки эпиграф — Nec sine te, nec tecum vivere possum. По-видимому, то, что для нее еще не с последней отчетливостью явилось в лирическом видении недавнего прошлого, стало, наконец, очевидным в эти дни новых испытаний. Ни „с ним“, ни „без него“ не жить ей на земле примиренно и благополучно» // Феникс. М., 1922. Кн. I. С. 185) П. Н. Лукницкий записал свидетельство Ахматовой по этому поводу: «АА сама постоянно цитирует латинскую фразу (в переводе — „не могу жить ни с тобой, ни без тебя“), но знает ее только потому, что эта фраза стоит эпиграфом к одному из романов д’Аннунцио, который она еще в юности читала; цитату эту — запомнила» (Лукницкий П. Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. 12. 1926–1927 гг. Париж; М., 1997. С. 206) — латинского присловья, использованного Марциалом (XII, 47) и Овидием, я в эпиграфах к романам Д’Аннунцио не обнаружил; позднее его взял эпиграфом в свои стихи Лев Гумилев (ГЛМ. Ф. 40. № 19).

Исайя — «сын Амоса — ветхозаветный пророк, по свидетельству IV Цар. XIX, 2 — XX, 19, близкий советник царя Езекии, спасший Иерусалим от нашествия Сеннахирима…<…> Древнее предание, сохранившееся в талмудах (ср. Поел, к Евреям XI, 37), гласит о мученической смерти И. при Менассии. Книга И. занимает первое место в ряду пророческих книг. <…> гл. XXIV–XXVII — предсказание всемирного суда и утверждение мессианского царства» (Безобразов С. Исаия // Новый энциклопедический словарь. Т. 19. СПб., [1914]. Стб. 674–675).

«…петля и яма (из кого-то из пророков — записано в 1-ой зап. книжке)» (С. 220). Речь идет о строке «Горе! Горе! Страх, петля и яма….» в стихотворении Н. Гумилева «Звездный ужас». См. примечания Н. А. Богомолова: «…по наблюдению В. Н. Орлова (Орлов Вл. Перепутья. М., 1976. С. 126) восходит к: „Ужас и яма и петля для тебя, житель земли“ (Исаия 24:17), что, очевидно, должно быть дополнено предыдущим стихом: „И сказал я: беда мне, беда мне! злодеи злодействуют, и злодействуют злодеи злодейски“, — с очевидными проекциями на пореволюционную действительность» (Гумилев Н. Соч.: В 3 т. Т. 1. С. 548). Весьма вероятно, что до В. Н. Орлова дошло прямо или через посредников наблюдение Ахматовой.

Иосиф Амусин писал Н. Я. Мандельштам 22 января 1968 года:

Анна Андреевна бесспорно правильно определила первоисточник гумилевского стиха «горе, горе, страх, петля и яма…… Я подумал, может быть, Вам будет небезынтересно узнать, как звучит у Исайи этот стих-прототип в подлиннике:

пахад вафахат вафахужас resp. страх и яма, западня и петля (сеть, тенета)алеха йошев хаарецна (для) тебя житель земли

В первом стихе настоящие аллитерации п-ф (в евр<ейском> это одна графема) и х. А вот как откомментировали этот стих почтеннейшие кумраниты: „Толкование этого: это три западни Велиала, в которых он поймал Израиль… Первая — это прелюбодеяние, вторая — богатство, а третья — осквернение Храма, выбирающийся из одной — схватывается другой, а спасающийся из этой — схватывается третьей“. Интересный получается ряд: Исайя — кумраниты — Гумилев — Ахматова…»

(РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 162. Л. 17 об.)

См. также об отражении Книги Исайи в стихотворении Ахматовой «Когда в тоске самоубийства»: Ронен О. К истории акмеистических текстов// «Сохрани мою речь…». Т. 4. № 2. М., 1993. С. 66–67.

Лавренев (наст. фам. Сергеев) Борис Андреевич (1891–1959) — поэт, прозаик, драматург, критик, автор помещенной в московском альманахе статьи «Замерзающий Парнас» (С. 376), в которой, в частности, говорилось:

В особенности больно смотреть на Анну Ахматову. Как могла она, нежная, исстрадавшаяся, молчаливо-загадочная и жуткая, попасть в ряды этой вымуштрованной роты — для меня представляется непонятным. Не потому ли каждый раз, как она появляется на замерзших страницах «Аполлона», получается впечатление, что в ряды дрессированных бесстрастных кукол <…> попал живой человек, которому непривычно и страшно среди деревянных истуканов и который бьется, нарушает железный фронт и кричит от ужаса.

(Жатва. 1913. № 4. С. 351; подпись: «Б. С-в».)

Возможно, Б. Лавренев видел Ахматову во время своей поездки в Петербург в 1912 году, о которой вспоминал впоследствии, говоря об А. Н. Толстом:

Первая моя встреча с ним относится к 1912 году. Я был тогда совсем юным студентом Московского университета, работал секретарем редакции альманаха «Жатва» и был редакцией направлен в Петербург для того, чтобы вырвать у Куприна обещанную повесть «Жидкое солнце» и какой-нибудь рассказ у Алексея Николаевича. <…> Я договорился с одним из молодых присяжных поверенных, завсегдатаев литературных кружков, что мы придем в литературный подвальчик, где бывает Алексей Николаевич, и, может быть, нам удастся с ним побеседовать. Я пришел в этот подвальчик. Это было в 1912 году. Сидели за столиками мужчины сомнительного пола с накрашенными губами и не менее сомнительные дамы. Плавал туман, туман, похожий на мистический туман гоголевских повестей.

(Лавренев Б. Бессменная вахта. Неизданная публицистика. М., 1973. С. 172)

В «Бродячей собаке» Ахматова, может быть, и не появлялась в это время (вскоре после рождения сына), но стихи ее для четвертого выпуска «Жатвы» могли быть переданы при личной встрече, и более чем вероятно, что при приглашении Ахматовой в альманах ей был поднесен второй выпуск (а третий она должна была видеть из-за помещенной там рецензии Г. Чулкова на «Вечер»), и, возможно, из-за этого знакомства проистекло некоторое интертекстуальное сближение, отраженное в литературе о Лавреневе: