Феномен Солженицына - Бенедикт Сарнов

Также в зависимости от контекста колеблются у нас написания: Действующая Армия (с самым уважительным смыслом), Действующая армия (более служебно), действующая армия (косвенно, вскользь). То же и: Главнокомандующий и главнокомандующий; Двор и двор; Учредительное Собрание и учредительное собрание.

Слово Бог пишется с большой буквы всегда, когда ему придаётся религиозный и вообще наполненный смысл. Но в служебно-бытовом употреблении, в затёртых словосочетаниях – с маленькой:

окошко не дотягивалось до божьего света;

работа выходила на божий свет;

ей-богу; о, господи (мимоходом)

(Там же. Стр. 565–566)

Итак, слово Бог пишется с большой буквы, «когда ему придаётся религиозный и вообще наполненный смысл». Что значит религиозный – более или менее понятно. А что такое «вообще наполненный» – не очень.

Впрочем, и с религиозным смыслом тоже всё не так гладко. Ведь слово Бог своего религиозного смысла отнюдь не утрачивает, даже если мы поминаем имя Господа всуе, механически, мимоходом:

Образ твой, мучительный и зыбкий,

Я не мог в тумане осязать.

«Господи!» сказал я по ошибке,

Сам того не думая сказать.

Божье имя, как большая птица,

Вылетело из моей груди.

Впереди густой туман клубится,

И пустая клетка впереди.

(О. Мандельштам)

Следуя логике Солженицына, слово Господи в первой строфе этого стихотворения надлежит писать с маленькой буквы, а Божье имя во второй – с большой. Не слишком ли сложно получается?

Но с Богом мы с грехом пополам как-нибудь ещё разберёмся. А вот как быть с действующей армией – совсем уже непонятно.

В одном случае, значит, предлагается оба эти слова писать с большой, заглавной буквы ( Действующая Армия) , в другом – первое слово с большой, второе – с маленькой ( Действующая армия ), а в третьем – оба слова с маленькой ( действующая армия ). Это уже полная каша.

Этот принцип тотального авторского своеволия Солженицын распространяет и на употребление знаков препинания:

ЗАПЯТЫЕ

Могучее средство выражения, но если пользоваться им достаточно свободно, применительно к тонкостям интонации... Наша нынешняя письменность слишком обременена формальными традициями немецких грамматистов.

Запятые должны служить интонациям и ритму (индивидуальным интонациям фраз и персонажей), помогать их выявлять – а не быть мёртво-привязанными для всех интонаций и всех ритмов. Для синтаксиса интонация должна быть ведущей. Школьные пунктуационные правила формальны и не учитывают живое дыхание речи...

Читатель не должен встречать частокол тормозящих запятых, обременяющих фразу...

...Разгрузка от запятых часто настоятельна вокруг вводных слов и оборотов, во всяком случае с одной стороны. В зависимости от темпа фразы не всегда должна вклиниваться запятая после «во-первых», «во-вторых», «например», «конечно». Часто помешны запятые вокруг «может быть», особенно в форме «может». Чаще других обособлены интонацией «пожалуй», «напротив», но отнюдь не всегда...

Перечислительные запятые при однородных членах тоже могут ставиться и не ставиться, или не все – подчиняясь интонации...

Он даже и не скрывает, что во всех этих – и множестве других – случаях целиком полагается на свой слух и вкус:

Не могу отказаться от «я» в словах семячки, мятель, мерянный (наряду с мереный – прич.). Эта потеря кажется мне обесцвечиванием.

(Там же. Стр. 567)

Признавая, что многие потери и утраты, порождённые реформой русского правописания, уже невосстановимы, некоторые из них он пытается восстановить, хотя бы применительно к отдельным, исключительным случаям:

В 20-е годы уничтожалась и форма «обеих» (о женском роде говорили «обоих»), позже вернули. Такая же нивелировка мужского и среднего рода прилагательных «-аго, -яго» и «-ого, -его», очевидно, уже неисправима. Бессмысленно стёрты местоимения – личное «оне» и притяжательное «ея». (В редких случаях мы восстанавливаем: «санитарный поезд Ея Величества».)

(Там же. 560–561)

С устранением этих форм – «оне» и «ея» – и в самом деле возникло множество недоразумений, а для поколений, сжившихся с новой орфографией и не ведающих о старой, – совсем уже неразрешимых.

Вот, например, представьте, прочли бы мы у Пушкина:

Не пой, красавица, при мне

Ты песен Грузии печальной.

Напоминают мне он и

Иную жизнь и берег дальний.

При таком написании у читателя вполне могло сложиться впечатление некоторой небрежности и даже неумелости незадачливого стихотворца, так неуклюже рифмующего «при мне и «они», «печальной» и «дальний». И поэтому совершенно правильно поступают те составители и редакторы пушкинских собраний, которые, пренебрегая правилами современной орфографии, в третьей строке этого четверостишия вместо «они» печатают «оне», а в четвертой – вместо «дальний» – «дальный».

И совсем уже было бы нелепо, если бы Шаляпин, исполняя знаменитую свою «Блоху», вдруг спел:

И самой королеве,

И фрейлинам еЁ,

От блох не стало мо-о-очи,

Не стало и житьЯ!

В этих – и других подобных – случаях возвращение к старой орфографии (и орфоэпии) не просто желательно, оно тут необходимо.

У Солженицына, когда он возвращает эту старую форму применительно к санитарному поезду «Ея Величества», такой острой необходимости нет. Но он тоже может сказать, что ему это необходимо для создания определённого художественного эффекта. Так же он мог бы объяснить и все другие случаи декларируемого и осуществляемого им авторского своеволия. И нам нечего было бы ему возразить, если бы единственная цель этих его «Грамматических соображений» состояла в том, чтобы объяснить читателю, почему он решил печатать собрание своих сочинений, пользуясь такой необычной, им самим разработанной системой правописания.

Но совершенно очевидно, что истинная цель этих его заметок была другая, куда более амбициозная. Его рукой двигало стремление спасти язык от обеднения, оскудения, вернуть ему хотя бы часть утерянных им богатств.

Вспомним призыв к коллегам, заключающий ту, давнюю, первую его статью о языке:

Я так понимаю, что, быть может, настали решающие десятилетия, когда ещё в наших силах исправить беду – совместно обсуждая, друг другу и себе объясняя, а больше всего строгостью к себе самим. Ибо главная порча русской письменной речи – мы сами, каждое наше перо, когда оно поспешно, когда оно скользит слишком незатруднённо.