Вчерашний мир. Воспоминания европейца - Стефан Цвейг

В Киргизии мы встретили День Победы. Война закончилась. В Москве, как нам сообщили по радио, «отец народов» отпраздновал свою победу над немцами, как некогда Иван Грозный – свою победу над татарами: к ногам «отца» были брошены штандарты и знамена поверженного врага. И люди бросались друг другу в объятия по всей стране, и в Киргизии тоже, и в Брянске. И в очень многих теплилась надежда, что пережили не только войну, а что начнется теперь нечто новое – совершенно другая жизнь. И евреи верили в это, потому что они, как и русские, украинцы, казахи и все народы Советского Союза, принимали участие в борьбе за выживание страны – на фронтах, на заводах, в тылу и в партизанских отрядах. Но слишком скоро выяснилось, что новая жизнь осталась старой, которую лишь заслонила война.

Когда мы вернулись в Брянск, тысячелетний город на берегах Десны являл печальное зрелище: город лежал в руинах. Поразительно, но наш дом стоял на своем месте, целехонький, только в нем жили чужие люди. Нам пришлось поселиться у одного из братьев отца, пока после долгих и сложных разбирательств маме не удалось его отсудить. Когда мы вошли наконец в свой дом, он был пуст: не на что было ни лечь, ни сесть. Но после всего, что нам пришлось испытать во время войны, это были мелочи.

А тут еще такая огромная радость, как возвращение папы. Мы были по-настоящему счастливы. И хотя на здоровье отца сказывались полученные им ранения, жизнь начала налаживаться.

Послевоенные годы были нелегкими, но тяжело приходилось всем. Помню чудовищные очереди за хлебом или мукой, в которых приходилось простаивать целые ночи. Зима, лютый мороз, а я, отстояв несколько часов в дырявых валенках в такой вот длиннющей очереди, уже не в силах донести до дому хлеб и муку: мне кажется, я горю. Я не знал, что у меня высокая температура, но, когда мама уже укутывала меня в одеяло, я думал, что умираю.

Я заработал тогда ангину и – как осложнение – ревматическую атаку сердца. Признаюсь, я был немало напуган. Меня, конечно, пичкали всяческими лекарствами, и они свое дело сделали. Но когда я вспоминаю об этой первой своей тяжелой болезни, я вижу склоненных надо мною бабушек, их добрые лица, я чувствую их успокаивающее дыхание, тепло и ласку их рук; они тогда обе ухаживали за мной, баба Лея и баба Хана, мать моего отца, которая с нами, мальчишками, частенько и очень охотно играла в карты – в девятку – и радовалась как ребенок, когда удавалось выиграть. В ту пору ей было под восемьдесят. Была она маленькая, аккуратная, карие большие живые глаза и все еще черные волосы, тронутые, как отдельными мазками, проседью. Бабушка Хана жила не с нами, но каждый праздник Хануки – это еврейское Рождество – она уже утром была у нас, и, конечно, с подарками и сластями из мацы – имберлех (маца, мед и имбирь), – которые пекла сама.

Вообще каждый еврейский праздник, благодаря усилиям обеих бабушек, становился для нас событием. Так, подготовка к Пасхе – Песах, в первое весеннее полнолуние, – всегда была в ведении бабушки Леи. Вся наша родня собиралась у нас на Пасху. Дом наполнялся праздничным пением. На столе непременно присутствовали клецки, приготовленные из мацы, и фаршированная рыба. Мама угощала рисом с бараниной, да еще с различными приправами, и другими блюдами, готовить которые она научилась в Киргизии. Кроме пасхального вина, на столе всегда была водка, главным образом для соседей, для русских, которые не без интереса заглядывали к нам на праздник, как и мы – сейчас я говорю о детях – через неделю весело отмечали русскую Пасху и, зажав в ладонях крашеное яйцо, которое подлежало потом проверке на прочность, всем детским интернационалом восклицали, приветствуя друг друга: «Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!»: пароль и отзыв.

Для нас, детей, это была игра, доставлявшая нам радость. Но случалось так, что и праздник, и эта игра омрачались грубыми пьяными выкриками: «Жиды распяли Христа!» Тогда я это, конечно, глубоко не воспринимал: наверное, еще не понимал. Да и вообще не могу сказать, что в ту пору жил как-то иначе, чем другие дети на нашей улице. В общем и целом это было нормальное детство в провинциальном городе Советской России того времени.

В нашем доме часто звучала музыка. Отец, безусловно, был человеком музыкально весьма одаренным. Он купил для меня и брата два аккордеона «Hohner», которые оказались в брянской комиссионке, вероятно, в качестве боевых трофеев. И вот мы с братом на маленьком нашем дворе за домом время от времени устраивали концерты, причем вместо аккордеона Ян брал в руки скрипку, на которой к тому времени уже довольно прилично играл.

Эти концерты, разумеется, привлекали соседей, так что летом к нам во двор стекались со всей округи. Располагались на скамейке, а то и на травке, не забыв прихватить – кому это необходимо для отдыха – бидончик с пивом, а то и с чем-то покрепче. Перебрасываясь друг с другом словом, они благосклонно прослушивали наши музыкальные упражнения, ну а мы готовы были играть для них до посинения, и, чтобы дать нам отдохнуть, концерт продолжал отец. Его выступления я бы назвал музыкальной эксцентрикой. Он играл деревянными ложками на своеобразном ксилофоне, состоявшем из бутылок, подвешенных к стойке, в каждую из которых было налито различное количество воды. Еще он играл на поющей пиле, – вообще-то, пила была самой обыкновенной, и в быту называлась она поперечной, но папа смычком извлекал из нее такие протяжные звуки, что она поневоле пела.

Надо ли говорить, что выступления папы имели огромный успех, какой нам с братом не снился? Все причитавшиеся нам аплодисменты срывал папа. Мы себя утешали тем, что пила и бутылки – это все же на уровне самодеятельности, а путь в настоящее большое искусство – аккордеон и скрипка. Но это еще не все. Когда начинали сгущаться сумерки, в дело вступала мама. У мамы был небольшой, но приятный голос. Мама пела русские, украинские, а также еврейские песни – конечно, на идиш. Но в этих еврейских песнях многие слова звучали по-русски, как будто бы так и надо. И никому не приходило в голову, что она просто забыла. На идиш говорили лишь очень старые люди, потому что уже десятилетия его не преподавали, литература на идиш была запрещена, как и вся еврейская культура. Все мамины песни принимались слушателями как свои или, по-другому сказать, как общие. Сознание того, что я еврей и отличаюсь от большинства окружающих меня людей, формировалось исподволь, постепенно.

Но вот я пошел в школу. Школ тогда в городе было мало. Ближайшая к моему дому школа была начальной. Это даже меня тогда не устраивало. Так я попал в школу номер четырнадцать, которая находилась в центре города и считалась привилегированной. В этом районе жила городская верхушка, партийная наша аристократия. Вот здесь-то, не без участия их благородных отпрысков, пришло ко мне осознание, что я еврей. Напомню: школы были тогда раздельные, мужские и женские, а там, где много мальчишек, столкновения неизбежны: на то они и мальчишки. Однако когда ты вдруг, ни с того ни с сего, видишь в чьих-то глазах вспышку ненависти или слышишь: «Мало вас немцы травили и вешали!» – то поневоле задумаешься. Тут простым «дурак» не отделаешься.