Спогади. Кінець 1917 – грудень 1918 - Павел Скоропадский

Во все большие летние праздники нас возили для слушания литургии в церкви окрестных сел. Обыкновенно для этого запрягалась большая линейка, которая вмещала до 21 человека, кроме кучера: по 8 с каждого боку, 2 человека на передних козлах, около кучера, и 3 человека на задних козлах. Впрягался для этого шестерик с форейтором. Мы обыкновенно ездили или в Васковцы, или Бережовку, редко в Ярошовку, отстоявшую от Тростянца уже более 8 верст. С вопросом церкви при моем деде было неладно. Дело в том, что в парке, невдалеке от дома, была построена дедом прелестная каменная церковь, в особенности внутренность церкви всегда прельщала всех посещавших ее. Церковь внутри была отделана в выдержанном стиле Людовика XV, голубая, с вызолоченным резным деревом. Все было готово до мельчайших подробностей для ее освящения. Прекрасный посеребренный металлический престол украшал алтарь. Для выяснения подробностей освящения был приглашен священник одного из окрестных сел. Он по приезде был запрошен к деду в кабинет. Иван Михайлович вел с ним беседу несколько часов. О чем говорилось — неизвестно. Священник уехал. Немедленно дедушка приказал все разложенные в церкви священные предметы убрать, церковь запереть и больше не возбуждать вопрос об ее освящении. Церковь простояла неосвященной 35 лет, и лишь тогда, когда после смерти деда Тростянец перешел к моему брату и ко мне, моя мать, наша опекунша, торжественно освятила ее. Церковь была построена в 60-х годах и освящена в 1891 г. Что побудило деда так сделать — осталось тайной. Из моих расспросов ближайших свидетелей я вынес впечатление, может быть, ошибочное, что священник произвел на деда очень неприятное впечатление и ввиду того, что дед вообще не был склонен любить духовенство, он не захотел с ним связываться. Его нелюбовь к лицам духовного звания не мешала ему вообще быть религиозным человеком. Я помню, как он поражал многих из своих собеседников темп глубокими познаниями о вопросах теологических и длиннейшими цитатами из священных книг наизусть, к которым он иногда прибегал во время споров на религиозные темы. Но, очевидно, религиозные убеждения деда не вполне укладывались в рамках того православия, которое предписывалось Российским Священным Правительственным Синодом.

Дед мой скончался в феврале 1887 года, 83 лет от роду, т. е. тогда, когда мне было 13 лет; конечно, я по собственным воспоминаниям не могу дать себе отчет об личности деда, но, насколько мне память не изменила и насколько я вспоминаю обрывки некоторых разговоров с ним и о нем с людьми, которые близко его знали, дед мой представлялся всегда как очень образованный и очень волевой […] свои, которые не совпадали с правительственным курсом, но это отнюдь не значит, что он принадлежал к столь известному типу русского интеллигента; если можно так выразиться, это был тип просвещенного консерватора в английском духе. У деда была прекрасная манера говорить с детьми. Он говорил с нами на понятные нам темы, но как со взрослыми, и старался внедрить нам желаемые им понятия не в форме менторских нравоучений, а в форме простого обмена мыслями, причем, очевидно, он считал, что одним из главных воспитательных достижений по отношению к ребенку должно быть развитие в нем волевых способностей, а затем выработка сознательного отношения ко всем явлениям. В первом случае делал дед так: например, помню, мы с ним идем по фруктовому саду. Садовник дает мне несколько прекрасных груш. Я, конечно, собираюсь одну съесть. Дед обращается ко мне и говорит: «Если ты хочешь впоследствии, когда ты будешь большой, быть человеком, которого другие будут уважать, ты должен не делать то, что тебе подсказывает твой живот, а то, что подсказывает тебе твой ум, и постоянно себя в этом упражнять различными способами. Вот у тебя груша, тебе приятно ее съесть, а ты скажи себе — нет, я ее теперь не съем, а съем сегодня вечером или совсем не съем, а подарю ее брату. Если ты постоянно будешь в мелочах так делать, ты себе разовьешь волю, и тебе это в жизни очень пригодится. Человек, у которого нет воли, не человек, а тряпка, он никогда ни на что способен не будет, хотя, может быть, будет и образованный и добрый».

Второй принцип. Я деду что-то рассказываю, идет дело о лошади и собаке, дед меня останавливает вопросом: «Скажи, пожалуйста, какая разница между собакой и лошадью?». Я смущен, постепенно, путем навождения с его стороны я устанавливаю разницу между лошадью и собакой. Так как такие вопросы очень часто при разговорах с ним повторяются, я начинаю и сам себе ставить подобные вопросы. Думаю, что этот прием далеко не глупый для развития в ребенке известной точности в процессе думанья. Первые украинские впечатления мне навеяны в доме моего деда. Но тут нужно ясно установить, каковы они были. Украина понималась как славное родное прошлое, но отнюдь не связывалась с настоящим, другими словами, никаких политических соображений, связанных с восстановлением Украины, не было. Моя вся семья была глубоко предана российским царям, но во всем подчеркивалось как-то, что мы не великороссы, а малороссияне, как тогда говорилось, знатного происхождения. В доме всюду висели старые портреты гетманов и различных политических и культурных деятелей на Украине, было несколько изображений старинных «Мамая». Украинские песни постоянно пелись в доме. Очень уважались бандуристы, певшие свои думы, причем дед их всегда щедро награждал. В доме получалась «Киевская Старина», читались и обсуждались книги Костомарова и других украинских писателей. Висел между гетманами портрет Мазепы, столь ненавистный всякому русскому, в доме ему не преклонялись, как это делают теперь украинцы, видя в нем символ украинской самостийности, а молчаливо относились с симпатиями, причем только возмущались, что до сих пор в соборах Великим постом Мазепу предавали анафеме, и смеялись над нелогичностью, что в Киеве одновременно в Софийском соборе Мазепу предают анафеме, а в Михайловском монастыре за него, как за создателя храма, возносят молитвы об упокоении его души. Строго держались старых украинских обычаев не только в домашнем обиходе, но старались придерживаться и в религиозных обрядах, там, где старые украинские разнились с новыми русскими. Как пример, могу указать следующее: при крещении по старому украинскому обряду младенца священник не окунает, как полагается по русскому обряду, а лишь обливает святой водой. При рождении моей сестры Елизаветы 9 июня 78 г. в Тростянце, дед с полного согласия моих родителей просил священика новорожденную не окунать, а обливать, что и было исполнено. Помню потом, в Тростянецком доме в одной из гостиных стояла большая плоская мраморная ваза, и на ней серебряная дощечка с надписью по-славянски: «В этой чаше была крещена тогда-то (даты не помню) Елизавета Скоропадская, Обливанка».