Башня ярости. Книга 2. Всходы Ветра - Вера Камша

– Базиль... Откуда?

– Меня вызвали... Да лежите вы, кому говорят! Вам изрядно досталось.

– Вы даже не представляете, насколько изрядно... Я – покойник, Базиль. И хорошо...

– Ваш предок за такие слова на вас обидится. Куда вас?

– В голову, в спину, в руку... Но это – ерунда. Главное, живот... Сорвите с кровати простыню, дайте мне и ступайте в спальню. Там должны быть эта шлюха... и ее любовник...

– Вот простыня, я сейчас вернусь... Лежите смирно.

– Куда я денусь... А завтра я стану совсем смирным.

– Не говорите глупостей, граф.

Гризье оглядел комнату, в которой, кроме них, было шесть тел. Одно некстати шевельнулось, и арциец, не желая рисковать, ударил мечом. Еще один из нападавших был оглушен, его пришлось сунуть в здоровенный гардероб и запереть на ключ. Пленные – вещь полезная. Глянув через плечо на полуживого хозяина с окровавленной простыней в руках, Базиль осторожно выбрался в прихожую. Никого, только следы крови. Зато во второй спальне обнаружилась рыдающая, но совершенно целая Антуанетта и четверо покойников, одним из которых был Морис. Базиль наклонился над другом. Руки Саррижа были теплыми, но сердце не билось.

Арциец с плохо скрываемой ненавистью посмотрел на плачущую женщину, из-за которой все и произошло. Та испуганно подняла голову, в глазах промелькнуло что-то осмысленное, и Туанон умело бросилась Базилю на шею, но он ее отстранил.

– Успокойтесь, сигнора. Здесь не место для поцелуев.

– Уведите меня... отсюда.

– Позже, – Базиль глянул на Мориса и красотку – оба были совершенно одеты, а Сарриж сжимал рукоять меча. На застигнутых врасплох любовников они не походили.

В последнее время Базиль Гризье видел смерть чаще, чем ему хотелось. Равнодушие и ирония, которыми он прикрывался всю жизнь, не помогали. Можно, как Рафаэль Кэрна, смеяться над своей смертью, можно плевать на тех, кто смеется над тобой, но Базиль любил Мориса, как бы глупо это ни было. И еще глупей было то, что Альбера Вардо он тоже любил. Для этих двоих он не был ни «пуделем», ни шутом, ни сволочью.

Арциец присел на корточки, зачем-то осторожно тронув щеку убитого, Туанон заплакала громче и уверенней, вернув графа к действительности.

– Что здесь произошло? Говори, но быстро, мне надо бежать за медикусом. Зачем ты меня вызвала? Ты знала о заговоре?

– Базиль, ты о чем? Я ничего не знаю. Я тебя не звала! – женщина казалась ошарашенной. Нет, она и впрямь поражена. Антуанетта была природной лгуньей, но Базиль наблюдал за ней почти год, зная, когда она врет, а когда – нет. Сейчас графиня говорила правду.

– Ты мне этого не писала? – уточнил Базиль, вытаскивая письмо.

– Это... Это моя печать... Но это не я! Клянусь... Это другой почерк.

– Верю. Жди. Сейчас я пришлю медикусов и слуг... Или нет! Ты пойдешь со мной, я тебя оставлю в большом доме, и вот еще что, моя дорогая...

2896 год от В.И. Ночь с 19-го на 20-й день месяца Сирены. АРЦИЯ. МУНТ

О будущем Онорина не задумывалась, даже когда жила у Жизели и знала, что когда она постареет, ее вышвырнут на улицу. Теперь загадывать было еще глупее. Из тюрьмы ей не выбраться, это ясно и блохе.

Сначала женщина решила, что ее убьют на месте, но этот слизняк растерялся да в придачу у него носом пошла кровь. Что было дальше, Онорина не видела – ее проволокли по дворцовым коридорам, швырнули сначала в повозку, потом в лодку и, наконец, водворили в одну из камер в подвале Речного Замка. Первые оры она просидела в углу, вздрагивая от каждого звука и ожидая увидеть палача с веревкой, но о ней попросту забыли. Раз в день тюремщик приносил какую-то бурду и кувшин воды и два раза по куску хлеба. Было холодно, сыро и грязно, разорванный королем корсаж так и не удалось как следует стянуть, но на замшелого старикашку женские прелести не действовали, а потом она так заросла грязью, что стала противна самой себе.

Узница целыми днями сидела в углу на охапке гнилой соломы, дрожа от ставшего привычным холода. Расчесывать жесткие волосы приходилось пятерней, о свежей одежде или хотя бы свечке приходилось только мечтать. В этом каменном мешке мышей и то не было, но хуже всего были безделье и бессонница. Поговорить – и то было не с кем, разве что с Триединым, но, воспитанная в крестьянской строгости, она с детства уразумела, что непотребным девкам святых лучше не тревожить. Да и о чем она могла просить ту же Циалу? О гребешке или теплой шали? На большее воображения Онорины не хватало. Кварта шла за квартой, и конца края этому не было, а потом в неурочный час щелкнул замок и на пороге возникла стройная фигура с факелом.

– Сигнор Рафаэль! – узнице показалось, что она бредит. С красавцем-мирийцем бывшую куртизанку связывало приключение в доме Жизели, а повадки байланте не позволяли видеть в маркизе вельможу, но вообразить, что он полезет за ней в Речной Замок?!

– Рафаэль? – рассмеялся мириец. – Бери выше, женщина. Перед тобой – святой Эрасти. Сейчас я буду совершать чудеса. Брррррр! Эти свиньи тебя еще и заковали...

– Они не знали, куда меня девать, – пробормотала Онорина, стараясь держаться подальше от своего спасителя. Виолетта и Жизель вбили в голову подобранной на ярмарке крестьянской девчонке, что самый страшный грех в мире, не считая обмана хозяйки, это неряшливость, а теплую воду узница в последний раз видела еще во дворце.

– Не вертись, – строго сказал Кэрна и что-то сделал с замками. Цепи тяжело шлепнулись на подгнившую солому, – пошли.

– Куда?

– Для начала подальше отсюда, а потом что-нибудь придумаем.

– Как сигнор меня нашел?

– Мне было откровение, – хмыкнул Кэрна, хватая женщину за руку, – ну и грязнуля же ты!

– Я помоюсь.

– Надеюсь, – маркиз Гаэтано приоткрыл дверь и выглянул в коридор. Онорина переносила свое заключение стойко, но когда замаячило спасение, ей стало страшно и за себя, и за мирийского красавца, сунувшего ради шлюхи голову в петлю. Женщина попробовала высказать обуревающие ее чувства и заработала шлепок пониже спины.

– А ты похудела, ну да корма – дело наживное... Погоди чуток. И прекрати нести чушь, и без тебя тошно. Ты – мой друг и друг Тагэре. Кем бы я был, если б тебя бросил? – Байланте выскользнул из камеры, предоставив узнице или трястись от неизвестности, или обдумывать его слова.

Друг... Она называла это иначе. Когда Жаклин заболела, Онорина жалела и ее, и герцога, она вообще родилась жалостливой, что сначала привело в веселый дом, а потом оттуда вытащило. Однажды маркиз Гаэтано попросил ее помочь сразу и герцогу, и герцогине, и женщина с готовностью согласилась. Об этом никто не знал, кроме них двоих и маркиза Гаэтано.

Кэрна притащил ее к Александру, не терпящим возражения голосом объяснил, для чего, и вышел. Онорина впервые в жизни была готова сквозь землю провалиться, герцог Эстре совсем растерялся, но обошлось. Александр ее не обижал, наоборот. Рина сама не поняла, как рассказала герцогу всю свою немудреную жизнь. Только сейчас женщина сообразила, как ей жаль короля, и, как всегда, не смогла сдержаться.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});