Ненасытимость - Станислав Виткевич

Недолго длились сомнения квартирмейстера. Он быстро вернул свою непреклонную волю в прежнее русло, как в то истерическое мгновение абсолютной произвольности действия, с примесью (?) теорийки («eine zugedachte Theorie») блага страны и всего человечества — и принесения высшей стратегической амбиции в жертву еще большей (кто знает?) славе и популярности, которой вдобавок можно будет еще и попользоваться, — ибо «лучше живой баран, чем дохлый лев». Позднее это объясняли индуктивным действием «психомагнетического поля», созданного присутствием миллионов китайцев, охваченных одной идеей. — (Было такое научное направление на Западе.) — Другие таинственно говорили о «ночи 25 пилюль», третьи просто свалили все на помешательство. А было так, как тут написано, и баста. Все стихли и навострили уши. На шоссе заворчал автомобиль. Через минуту к хате по ту сторону фронта подъехал великолепный красный «бриджуотер». Из него вышел невзрачный китаезистый человечек в желто-серой униформе, подпоясанный двуцветной, красно-желтой лентой. Он легко перепрыгнул черную от тени пропасть окопа, с необычайной грацией приподняв рукой длинную кривую саблю, и приблизился к группе польских офицеров. Отдал честь (весь штаб тоже), после чего обратился к квартирмейстеру. (Зип, как и прежде, пребывал в абсолютном безразличии — он один не радовался и не печалился тому, что произошло. Но ввиду таких событий — какое нам дело до психологии какого-то там говнюка? — безумец он или не безумец — не все ли равно.)

— Имею ли я честь говорить с Его Превосходительством Коцмолуховичем? (Have I honour to speak with His Excellency Kotzmoloukovitsch?) — спросил китаец на чистейшем английском. Квартирмейстер произнес короткое: — Yes. «Ну — теперь сохранить маску», — шепнул он сам себе, стиснув зубы. Тот продолжал говорить, не подавая руки, а только по-китайски кланяясь: — Я генерал Пинг-Фанг-Ло, начальник генерального штаба и кавалер ордена Желто-Красного Василька — (тут он поклонился). — Наш вождь, мандарин I категории Ванг Танг Цанг — (зловеще прозвучала эта поистине це-це-оватая фамилия) — имеет честь через меня просить Ваше Превосходительство пожаловать к часу дня вместе со всем штабом и, очевидно, — гм — с супругой на завтрак в староконстантиновский дворец. (Oldconstantinovian palace.) — Явный страх был виден в черных глазках монгола. — «Чего боится эта падаль? — подумал квартирмейстер. — Они ведь вообще ничего не боятся. Что-то в этом есть», — и неизвестно почему ответил по-французски, со всей «куртуазией»:

— Господин генерал (mon général), мне чрезвычайно приятно, что я могу приветствовать в вашем лице... (je suis énormément flatté de pouvoir saluer en votre personne...)

— Благодарю, — прервал тот по-английски. Отсалютовал и прыгнул через окоп, а потом в автомобиль, который развернулся еще во время разговора. Машина, оснащенная чудовищным компрессором, рванула с места на скорости сто километров в час, через минуту ее уже не было видно. После короткой неприятной паузы весь штаб загудел. Коцмолухович был явно озадачен (конечно, только для Куфке, если б он здесь был) — это было заметно лишь по морщинке промеж глаз. Что-то начинало портиться в общей композиции всей этой истории.

— Что эта каналья о себе думает, — говорил он Перси, — как он посмел... ха — ничего не поделаешь. Придется пожинать плоды коммунистических порядков. Но я им еще покажу!

— Ничего ты не покажешь, — щебетала сияющая любовница. — Ты совершил величайший подвиг со времен Александра Македонского. Подумай, как прекрасна будет наша жизнь. Если бы это сделал трус, было бы страшно, но такой хряк, такой крылатый бык, такой Левиафан, как ты!.. Это чудо, просто чудо! Только я одна тебя на самом деле понимаю. — Она взяла его за руку и впилась в него этим своим нутряным взором, способным замутить и самые кристальные мысли. Но взор ее отразился от его глаз, как от двух металлических щитов. — Вождь смотрел внутрь себя. Образ жены (она как-никак была графиней) и дочки вновь мелькнул в его утомленном мозгу. Но квартирмейстер новым вывертом воли быстро вернулся в прежнее состояние автоматизма, с определенной примесью неизвестной ему дотоле покорности. Он приказал подать автомобиль. Поодаль провозили раненных в утренней стычке кавалеристов — в направлении китайских госпиталей. Таков был приказ. Чей? Китайский. Он должен был подчиняться китайским приказам. Этого он не предусмотрел. Ужасная, почти физическая боль пронзила его духовную внутренность и угасла в черной пустыне, которая там раскинулась внезапно и предательски. При звуке стонов генерал на миг прикрыл лицо. «А сколько бы их было, если б я не поступил именно так? И все-таки что-то в башке треснуло! будь оно неладно! Ничего не чувствую». Безмерная усталость и скука объяли его сразу со всех сторон — даже оттуда, с запада, где были ОНИ — жена и дочь. Мир вокруг замер — не было никого. Он один, в безымянном пространстве, заполненном автоматами, — быть может, единственный настоящий человек в этой системе. Друзья что-то не обращали на него особого внимания. Никто не подошел, даже когда уехал китаец. Неслыханно! Графья понуро перешептывались с Олесницким. Кузьма Хусьтанский, с утра пьяный, ходил крупными шагами, грозно бренча своей громадной саблищей. Стемпорек сквозь зубы насвистывал танго «Jalousie»[226], с тревожной усмешкой глядя в сторону китайских позиций. Но вера в абсолютное совершенство поступков Вождя была такова, что все были тише воды, ниже травы. Один этот болван Храпоскшецкий — герой! Зипка только что доложил вождю, что — изрешеченный пулями — он умер в прекрасном настроении: слава ему была обеспечена. А такому больше ничего и не надо. Храпоскшецкий, ну и еще — те. Все Карпека виноват. Тьфу ты пропасть, и как меня угораздило москаля поставить командиром лейб-гвардии? Загипнотизировал он их, что ли? А может, представил дело в ложном свете? Вот к чему ведет чрезмерная дисциплина — выполняется чья угодно команда и никто не противится. Ха — потом увидим, как оно все было на самом деле.

Он ехал вместе с Перси, Зипкой и Олесницким. Мужчины молчали, только Звержонтковская громогласно восхищалась красотой пейзажа. Молодой князь таращил на нее свои прекрасные глаза, выражавшие безнадежное, угрюмое вожделение. А Зипка ничего — он почти не существовал сам для себя. Он был всего лишь маленьким наростом на тех мозгах и, несмотря на это, отлично чувствовал, что в них происходит, — способность непосредственно проникать в чужие «я» давал ему давамеск Б2 — но к чему теперь было все это. Бедной Лизки нет и не будет. Ни единой внутренней слезинки не мог он выдавить из себя по этому поводу. — Камень.

Подъехали к воротам парка староконстантиновской усадьбы. Китайская солдатня с шиком отсалютовала и пропустила авто. Странные гости ехали меж изумрудных газонов, мимо куп желтых и медно-красных деревьев. Каким-то невероятным казался им обыкновенный (идентичный тому, что далеко от фронта) белорусский пейзаж — казалось, они уже в Китае, формы деревьев китаизированы, все другого цвета — как на карте.

Вдруг перед ними предстал странный вид. От поворота аллеи до самой усадьбы, сиявшей в гуще пурпурных рябин ослепительной белизною стен и колонн, простиралась лужайка. На легком уклоне в ряд преклонили колени люди. Стояли только палач (как потом оказалось) и офицер. — Как раз начиналась экзекуция. Коцмолухович выпрыгнул из авто на ходу. Машина остановилась. Прочие высыпали за ним. Ага — понял он. «Unser liebenswürdiger Gastgeber hat uns eine kleine Überraschung vorbehalten — nach Tisch werden ein Paar Mandarinen geköpft»[227] — вспомнился ему «witz»[228] из вечного «Симплициссимуса». Только здесь было «vor Tisch»[229]. Они остановились возле первого приговоренного.

— За что вы их так наказываете? Что они сделали, черт возьми? — спросил Коцмолухович дежурного офицера. (Караульных вообще не было видно.)

— Ne me parlez pas, Excellence — je suis des gardes[230], — холодно, но вежливо, как бы с легким укором, ответил маленький поручик с лицом ребенка.

Приговоренный равнодушно смотрел в глубь блестевших на солнце деревьев парка; казалось, он понимает все (буквально все, в метафизическом смысле) либо не понимает абсолютно ничего — одно из двух. Другие коленопреклоненные (у них даже не были связаны руки! — нечто невероятное!!) смотрели на него с большим интересом, как спортсмены, ожидавшие результата какого-то чрезвычайно любопытного рекорда. Над тем, первым, стоял палач с прямым мечом в руке. Командующий экзекуцией офицер больше не обращал внимания на прибывших. Коцмолухович стоял в трех шагах от него в полной генеральской форме, но тот не проявлял к нему никакого интереса. А ведь наверняка знал, с кем имеет дело. Непонятно. Внезапно он вскрикнул, как если б ему «все это надоело». Палач размахнулся, и голова первого «парня», щеря желтые зубы, слетела, скатившись на пару шагов под уклон. Но в момент обезглавливания (когда голова была уже в воздухе) Коцмолухович заметил что-то слоеное, похожее на разрез какого-то зельца: посередке серое, потом белое, красное, какие-то пятнышки и ровная линия кожи, окружавшей еще живое тело. В одну секунду (а может, в четверть секунды) все это залила бурлящая кровь, тогда как голова давно уже щерила зубы на травке. (Ай да техника, ай да техника!) Может, ему показалось, но глаза отрубленной китайской башки явно заговорщически ему подмигнули. Некоторые из приговоренных, похоже, высказались насчет техники. Видимо, одобрительно, поскольку палач поклонился им, после чего перешел к следующей жертве. Все они были похожи друг на друга, как капли одной и той же жидкости. Снова команда, снова тот же жест палача, и вот еще одна голова скатилась на лужайку польской усадьбы, залитую осенним полуденным солнцем. Прочие видели все то же самое — это была не галлюцинация. Перси стало дурно, и Зипок с Олесницким вынуждены были тащить ее под руки за квартирмейстером, который молча шагал к усадьбе. Он жевал левый ус и бормотал про себя: «Хорошая школа, хорошая школа». Зрелище казни подействовало на него ободряюще — прибавив сил для разговора с непобедимым Вангом. Наконец решительная минута настала — он-то уж думал, что это его минует, а вот ведь — Ванг, как бык, прямо перед ним. Где наша не пропадала!