Мозес. Том 2 - Константин Маркович Поповский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он вдруг насторожился и прислушался, как будто кто-то позвал его – издали и негромко. – Измена, сэр, – сказал этот издали идущий, знакомый голос. – Само собой, сэр. Измена. Какие еще могут быть сомнения? Обыкновенная измена, сэр, и ничего более. Ясно было бы даже глухонемому, окажись он вдруг где-нибудь поблизости.
Он искоса посмотрел на Левушку. Потом попытался вспомнить голос Анны, ее глаза, когда она смотрела на Левушку, голос, которым она называла его по имени, ее всегдашнее равнодушное присутствие на кухне, когда там находился Левушка. Никаких сомнений, сэр, – прошептал ему Мозес в самое ухо. Никаких сомнений, разрази меня гром. Измена, похожая на опрокинутый флакон духов, чей запах разошелся по всей квартире, не в силах скрыть свое собственное присутствие. Запах, который не спутаешь ни с каким другим. В конце концов, дело ведь заключалось совсем не в том, чтобы блуждать рукой под чужой юбкой или поспешно расстегивать в лифте молнию, прислушиваясь, не стучит ли внизу входная дверь. Дело заключалось в том, что измена явно находилась в родстве с метафизикой, о которой Филипп Какавека писал, что прежде чем познать мир, она сначала создает его. Все дело было в этом, сэр. Она была больше похожа на науку, разделяющую то, что не должно поддаваться никакому разделению, – или на скальпель, кромсающий единую плоть и разъединяющий навсегда соединенное ради с неизбежностью грядущего Рая, – а может быть на фокус, превращающий внезапно день в ночь, а «завтра» в «никогда».
– Жирная свинья, – повторил Левушка, слегка подтолкнув мандарин, так что тот покатился по столу в сторону Давида.
Измена, как волшебство, как колдовство, как магия, незаметно подменяющая один мир другим, один солнечный свет другим, одни сны другими, – магия, меняющая пространство и посылающая звезды спешить невпопад и по другим орбитам.
Как сон, который, заняв место прежней реальности, уже больше не тревожит тебя мыслью о пробуждении.
И только одно оставалось непонятным – почему никто так долго не замечал этого очевидного, этого бросающегося теперь в глаза, этого само собой разумеющегося и давно ожидаемого?
– Ты себе даже представить не можешь, – продолжал Левушка. – Он явился и сразу начал на нас орать. Ни с того ни с сего. Жалко, тебя не было.
– Совершенно не жалко. Боюсь, если бы я там был, нам пришлось бы орать с ним в два голоса, а это уже перебор.
– Представляю, – не очень уверенно протянул Левушка. Было видно, что услышанное заставило его на несколько мгновений задуматься.
– А что Анна?
Само собой напрашивающийся вопрос прозвучал, однако, с явным напряжением.
– Она сказала ему, что он дурак, и больше ничего. Что она еще могла сказать?.. Говорю же тебе – он вел себя, как дикое животное. Взбесившийся самец, у которого от жары крыша поехала.
А впрочем, – осторожно подумал Давид, – возможно, все было именно так, как это обыкновенно нравится большинству женщин, смутно чувствующих за этим бешенством, за этими криками и мордобоем правоту некоторого изначального порядка, который ведь никто еще пока не отменял, даже по случаю всеобщей и окончательной победы мировой эмансипации.
Тем более, – негромко добавил он про себя, словно боялся быть услышанным, – что этот порядок не отменялся, конечно, не в силу отсутствия желания отменить его, но только потому, что сделать это было чрезвычайно затруднительно даже при большом желании, потому что трудно же было, в самом деле, отменить то, что с начала мира лежало в основе отношений между мужчиной и женщиной – и что, к счастью, – добавил у него под ухом знакомый голос, – не боялось никакой эмансипации.
– Понятное дело, не боится, – развязно сказал этот голос, который, впрочем, тут же почтительно добавил: – Сэр.
Сам ты сэр хренов, – подумал Давид.
– Мне надо что-нибудь выпить, – сказал между тем Левушка, оглядываясь на стойку бара. – А то меня так будет колотить до самого вечера. Давай, может, что-нибудь сообразим, а, Дав? Что-нибудь, отвечающее случаю.
– Если хочешь, могу тебя благословить, – усмехнулся Давид.
– Иди ты в жопу вместе со своим благословением, – Левушка поднялся со своего места. Девушки за соседними столиками захихикали и скосили в его сторону глаза.
– Я, собственно, имел в виду, благословить тебя шекелем, – пояснил Давид. – Но если ты отказываешься…
– Давай, – Левушка быстро протянул руку.
– Не знаю, за что тебя только любят девушки, – сказал Давид, доставая деньги, – но явно не за широту еврейской души.
Глядя на его большую черную фигуру у стойки, он вдруг почему-то подумал, что тот похож на большого лося, который на короткое время стал человеком, чтобы попробовать человеческой пищи и погреться в человеческом тепле, а затем вновь уйти в свой темный лес, в дремучую чащу, где стояла тишина и с елей время от времени осыпался бесшумный снег… Впрочем, какой тут, в самом деле, снег – в получасе ходьбы от Западной стены?
Потом ему пришло в голову, что мир, в котором мы живем, уж больно был похож на пазл, состоящий из отдельных фрагментов, которые с трудом, и только по необходимости уживались друг с другом, создавая какое-то общее пространство, готовое, впрочем, рассыпаться в любое время, и притом – от самого пустячного сотрясения, – вот так вот, просто взять – и развалиться на миллионы отдельных мирков, – разлететься, словно осколки грохнувшегося на пол зеркала, которые даже не подозревали бы о существовании друг друга, пока не оказалось, что они сами сложены из бесчисленного множества отдельных картинок, каждая из которых стремилась стать не меньше, чем целым миром.
Прекрасная цель, сэр, особенно для того, кто не привык забивать себе голову разной ерундой относительно тотального братства и, так сказать, всеобщего равенства.
Тем более что, в конце концов, можно было бы придумать по этому поводу еще целую кучу глупостей, вроде, например, той силы, которая могла бы легко перемешать все эти картинки, поменяв их содержания и значения, так что он, Давид, мог бы оказаться тогда на месте Левушки, а тот, напротив, на его месте, или даже на месте Феликса. И в результате оказалось бы совершенно непонятно, как вообще возможно было удостовериться в незыблемости и ценности твоего собственного существования, которое ведь могло быть совершенно иным, что косвенно подтверждалось тем общеизвестным фактом, что иногда тебе вдруг начинало мерещиться в себе что-то чужое, что-то незнакомое и невозможное, что, все-таки, было именно тобой, как бы ни хотелось тебе думать иначе.
– Ну, давай что ли, – Левушка разлил водку и поднял свой стаканчик. – Чтобы он сдох, старый козел.
– Надеюсь, это не про нашего премьера, – сказал Давид, – Он хоть и козел, но, к сожалению, не старый.
– Плевать я
