Родина - Анна Караваева

В течение дня парторг и директор несколько раз успевали поделиться друг с другом своими выводами и впечатлениями. Михаил Васильевич полушутя-полусерьезно спросил:

— Кто будет за победу сильнее драться: те, кому охота все по-старинке, «по-соседски» дело повернуть, или те, кто государственные интересы как собственную честь будет отстаивать?

— Убежден, что «государственники» окажутся сильнее, — сказал Пластунов.

— А кроме того, Дмитрий Никитич, настоящий рабочий человек себя оскорбленным чувствует, что тень от чужого греха за здорово живешь на него падает. По себе это знаю, сам этого не терпел и до сих пор не терплю!

— Знаю, Михаил Васильич, знаю!

После смены Александр Нечпорук встретился с Сергеем Ланских, который переодевался в цеховой гардеробной.

— Слухи нехорошие ходят по заводу, — недовольно рассказывал сменщику Нечпорук. — Балакают люди, что комиссия снимет директора и парторга, что, пожалуй, Тербенев будет всем верховодить, что…

— Что, что… — хладнокровно прервал Ланских. — Не всякому слуху верь. Примечал ты таких людей, которые хвостистами называются? Так вот, это они любят всякие несусветные сказки сказывать!

— Но ведь все об этой комиссии говорят. И сам бачишь, Сергей, какой за один день гул по заводу пошел и сколько тут всякого закрутилось.

— Ничего, «раскрутим» как-нибудь.

— А комиссия что ж будет делать?

— А вот вместе с комиссией и разберемся во всем… Эге, вон уже завалку начали… будь здоров, Александр Иваныч!

Когда Алексей Никонович появился на электросварке, тишайший из цеховых начальников Ефим Палыч Сергачев не испугался его появления. Ефим Палыч даже проявил некоторую догадливость: чего доброго, на совещании, которое созовет комиссия, «тербеневщине» дадут «по-носу». А когда Алексей Никонович пошел на участок Сони Челищевой, Ефим Палыч обрадованно подумал:

«А по-твоему-то не вышло, да-с!»

Глафира Лебедева, сняв щиток, первая увидела Тербенева и раздражительно сказала Соне:

— Вон кто к нам припожаловал… То-то мы о нем стосковались! Чего глазеет, толстомордый?

— А я его просто знать не хочу, — отрезала Соня, вытерла потное лицо, глубоко вздохнула, надела щиток, и бриллиантово-белый султан искры полетел из-под ее электрода.

Ольга Петровна тоже хотела передохнуть, но ей вдруг стало страшно встретиться взглядом с Тербеневым, — его осанистая фигура, его розовые, раздувающиеся ноздри напомнили ей недавнюю историю с заявлением против Ланских, ее собственное поведение, ее слова, жесты, о которых теперь Ольга Петровна вспоминала со стыдом и отвращением.

Тербенев вскоре ушел, но тревога Ольги Петровны не унялась. Вечером в женскую спальню заглянул Игорь Чувилев и объявил:

— Последняя новость: Артем Сбоев слыхал, что комиссия обкома приедет завтра к концу дня!

Ольга Петровна при этом известии так изменилась в лице, что Соня испуганно спросила:

— Что с вами?

Ответив вначале, что ей нездоровится, Ольга Петровна под сочувственным и добрым взглядом Сони не выдержала и призналась во всем. Соня слушала ее, не прерывая, а потом промолвила просто и строго:

— Да, конечно, если Тербенев заденет вас, вы обо всем так же откровенно расскажете — о том, что было. А того, что есть у вас теперь, вам стыдиться нечего.

Алексей Никонович нарочно распространил слух, что комиссия приедет к вечеру, — в действительности Пашка успел известить его, что комиссия приедет утром. Старый друг детства рассчитал все так точно, что Алексей Никонович оказался единственным, кто мог встретить яркосиний вагон, прицепленный к очередному товарному составу, который прибыл в Лесогорск. Алексей Никонович дал четырем членам комиссии и первую информацию о заводских делах, в сущность которых он постарался ввести прибывших с высоты «подлинно принципиальных» позиций. Он почувствовал себя даже растроганным, чего с ним, пожалуй, никогда не случалось. Полный глубочайшего удовлетворения тем, как все удачно у него получилось, тихий и почти блаженный в своем тайном торжестве, Алексей Никонович с нетерпением ждал восьми часов вечера, когда должно было начаться совещание стахановцев совместно с руководством Лесогорского завода.

Нетерпение Алексея Никоновича достигло своего зенита к началу собрания. Открыл собрание Пермяков, а после него слово взял новый секретарь обкома по отделу тяжелой промышленности. Чем дольше слушал его речь Алексей Никонович, тем больше проникался убеждением, что она «уж слишком сдержанно построена». Призывы секретаря обкома «глубже разобраться» в причинах прорыва, чтобы «не повторять старых ошибок», напоминание о недавней славе Лесогорского завода, перечисление многих имен и фамилий знатных людей и призывы к отставшим следовать «примеру их верности труду к их мастерству» — казались Алексею Никоновичу пресными и просто странными в данной обстановке. Потом ему вдруг пришла в голову мысль, что эта сдержанная речь — своего рода «военная хитрость», что другие выступления будут постепенно «раскалять атмосферу», — ведь с секретарем приехали еще три несомненно серьезных и требовательных человека.

«Да, конечно, секретарю обкома невыгодно сразу «наваливаться» всей тяжестью авторитета, — думал Алексей Никонович, уже плохо слушая речь, которая не оправдывала его ожиданий. — Да, несомненно, у них полная договоренность между собой, кто, когда и как будет выступать. Ага, вот он уже подъезжает к концу, собирается закругляться… Кто же теперь?»

В этот миг Алексей Никонович увидел, что Пластунов, спокойно улыбаясь, записал что-то в блокнот. И тут мысль о том, что Пластунов, чего доброго, выступит первым, чтобы «перерезать путь» Тербеневу, пронзила все существо Алексея Никоновича, бросая его то в жар, то в холод.

«Нет, это я тебе дорогу перережу!» — решил он и подал записку председателю собрания:

«Желаю выступить первым для внеочередного заявления».

Председательствующий, Михаил Васильевич Пермяков, согласно кивнул ему.

«Эх, зачем я написал: «внеочередное»? Фу, как досадно! Он и без этой формулировки предоставил бы мне слово. Может быть, написать просто: «Прошу слова…» Эх, была не была, сдерну-ка я со стола свою бумажку, а то, как-никак, хоть и с воробьиный нос, а документик… Ой, вот сейчас сдерну…»

Но «сдернуть» не пришлось, — слово ему было уже предоставлено. Коленки у Тербенева вдруг задрожали, и в груди разлился дряблый холодок, как будто он вышел к людям, не успев как следует одеться. Но он быстро оправился и взошел на трибуну, расправляя грудь и плечи. Переполненный зал смотрел на него сотнями пристальных, острых взглядов, которые словно кололи и мучили его.

«Надоели вы мне все, черти полосатые!..» — подумал он и, раздувая ноздри, произнес резким, металлически четким голосом:

— Дорогие товарищи! Мы позорно, да, позорно провалились, прежде всего потому, что руководство завода потеряло правильную линию… потому, что, вместо строгого порядка, у нас на заводе воцарился беспорядок, близкий к анархии…

— Это доказать надо! — крикнул кто-то из задних рядов.

— Докажу, докажу… — торопливо, обычным голосом сказал Алексей Никонович.

— Товарищи, прошу не прерывать оратора, — спокойно произнес Пермяков. — Продолжай, Алексей Никоныч!

«Боится он меня или нет?» — пронеслось в голове Тербенева, но об этом раздумывать было некогда.

Голос Алексея Никоновича опять зазвенел металлом. Раздувая ноздри, то откидываясь плотным корпусом назад, то прижимаясь широкой грудью к трибуне, размахивая руками или простирая их навстречу переполненному, жарко дышащему залу, Алексей Никонович всем видом своим показывал, как горячо он переживает все происходящее и как искренне стремится передать всем непосредственность своего волнения. Но холодная мысль все время напоминала: «Еще об этом не забыть сказать… и об этом также…» Алексей Никонович вытирал пот со лба большим батистовым платком с голубой каемкой, а в голове будто что-то однотонно пощелкивало, как арифмометр. И, подчиняясь этому механическому пощелкиванию, Алексей Никонович каждое свое доказательство начал обозначать: «во-первых», «во-вторых», «в-третьих» и так далее. Когда он сказал: «В-пятнадцатых, можно доказать…» — кто-то сказал громко и насмешливо:

— В-двадцатых, в-сотых… Обедня долгая, а проку мало!

По рядам пробежал смешок. Алексей Никонович взглянул наугад и тем же нетерпеливым, с призвуком металла голосом осудил прервавшего его:

— Это для вас проку нет, потому что вы, очевидно, равнодушны к заводским делам…

— Ну, это мне лучше знать, — спокойно отпарировал голос, и Алексей Никонович увидел в первом ряду Сергея Ланских, который смотрел прямо на него пристальным и твердым взглядом. А рядом с Ланских чернела курчавая голова Нечпорука, и его цыганские глаза горели, как угли.