Жестяной барабан - Гюнтер Грасс

Она несколько беспокоила меня, эта подруга. Оскар размышлял о ней, я сочиняя письма этой Беате, в одном письме просил заступничества, в другом вообще не поминал Доротею, хотел сперва подкатиться к Беате, а уж потом добраться и до ее подружки. Я набросал не то пять, не то шесть писем, некоторые даже вложил в конверт, но так ни одного и не отправил.

Возможно, при моем-то безумии я бы в один прекрасный день все же отправил такое послание сестре Беате, не найди я в один из понедельников -у Марии как раз наметилась связь с ее работодателем по фамилии Штенцель, что странным образом оставило меня совершенно равнодушным, -то письмо, которое обратило мою страсть с большой примесью любви в сплошную ревность.

Отпечатанный на конверте адрес отправителя поведал мне, что письмо Доротее прислал некий "Доктор Эрих Вернер, Мариинский госпиталь". Во вторник пришло второе письмо. Четверг одарил ее третьим. Как все обстояло в тот четверг? Оскар вернулся в свою комнату, рухнул на один из кухонных стульев, выданных ему в качестве меблировки, извлек еженедельное послание Марии из кармана несмотря на нового ухажера, Мария продолжала так же исправно писать мне, аккуратно, ничего не упуская, -даже вскрыл конверт и начал, нет, не начал читать, услышал из передней фрау Цайдлер, сразу после этого -ее голос, она звала господина Мюнцера, но тот не отвечал, хотя явно был дома, ибо Цайдлерша открыла его дверь, протянула ему почту, непрерывно что-то втолковывая.

Фрау Цайдлер еще не довела до конца свои речи, а я уже перестал воспринимать ее голос. Безумию обоев отдался я, вертикальному, горизонтальному, диагональному безумию, закругленному, многократно размноженному безумию, осознал себя Мацератом, вкушал вместе с ним подозрительно легкий хлеб всех обманутых, после чего сумел без труда преобразовать своего Яна Бронски в низкопробного, преуспевающего, сатанински размалеванного соблазнителя, который представал то в неизменном пальто с бархатным воротником, то в белом халате доктора Холлаца и сразу же без всякого перехода как хирург доктор Вернер, чтобы совращать, губить, осквернять, обижать, бить, мучить -чтобы делать то, что положено делать совратителю, дабы не выпасть из образа.

Сегодня я не могу удержаться от смеха, когда вызываю в памяти мысль, заставившую Оскара пожелтеть и помешаться на обоях: я пожелал изучать медицину, причем без промедления. Я пожелал стать врачом, причем именно в Мариинском госпитале. Я хотел изгнать оттуда доктора Вернера, разоблачить его, обвинить в невежестве, даже в смертельном по его небрежности -исходе одной операции на гортани. Чтобы выяснилось, что этот господин Вернер никогда не учился на врача. Просто во время войны он работал в полевом госпитале и там понахватался кое-каких знаний -долой обманщиков! А Оскар становится главным врачом -такой молодой -и занимает такой ответственный пост! И вот уже новый Зауэрбрух шагал по гулким коридорам, и на правах операционной сестры его сопровождала сестра Доротея, и он делал обход, и он -в последнюю минуту -все-таки решался на операцию.

Ах, как хорошо, что этот фильм так никогда и не был снят.

В ПЛАТЯНОМ ШКАФУ

Не надо, впрочем, думать, будто Оскара занимали одни лишь сестры. Была и у меня своя профессиональная жизнь. Начинался летний семестр в Академии художеств, мне пришлось бросить случайную работу гранитчика, которую я делал в каникулы, ибо Оскару надлежало -за хорошую плату стоять неподвижно, старые стилевые направления должны были доказать ему свою жизнеспособность, новые стили испытывали себя на мне и на музе по имени Улла: нашу предметность уничтожали, перед ней капитулировали, нас отрицали, переносили линии, квадраты, спирали, все сплошь опостылевшие изыски, которые, однако, вполне оправдали себя на обоях, также и на экраны и чертежные листы, оснащали бытовые узоры, которым не хватало разве что Оскара да Уллы, иными словами таинственного напряжения, зазывными, рекламно-торговыми названиями, как, например, "Вертикальное плетение", "Песнь над временем", "Красный цвет в новых объемах".

Этим занимались преимущественно новички, которые еще толком и рисовать не умели. Мои старые друзья, группировавшиеся вокруг профессоров Кухена и Маруна, лучшие ученики типа Циге и Раскольникова были слишком богаты чернотой и цветом, чтобы бесцветными завитушками и худосочными линиями возносить хвалу убожеству.

А вот муза Улла, которая, становясь земным созданием, проявляла незаурядное понимание прикладной живописи, до того вдохновилась новыми обоями, что вскоре забыла бросившего ее художника Ланкеса и объявила симпатичными, веселыми, забавными, фантастическими, неслыханными и даже элегантными различных размеров декорации уже немолодого художника по фамилии Майгель. То обстоятельство, что она вскоре и обручилась с художником, который отдавал предпочтение формам типа переслащенных пасхальных яиц, не имеет значения; она и в дальнейшем неоднократно обручалась, да и в данный момент -о чем сама же и поведала, навестив меня позавчера с конфетами для меня и для Бруно, -не сегодня-завтра вступит, как она это всегда называет, в серьезные отношения.

В начале семестра Улла как муза вообще пожелала дарить свой образ лишь новому и чего она совершенно не замечала -тупиковому направлению в искусстве. Ее специалист по пасхальным писанкам, Майгель, запустил эту вошь ей в голову, преподнес как жениховский подарок некий словарный запас, который она обкатывала, беседуя со мной об искусстве. Она толковала теперь о раппортах, композиции, акцентах, перспективе, о подтеках, лакировке и феномене текстуры. Она, которая целый день только и знала, что есть бананы и запивать их томатным соком, рассуждала теперь о первичных клетках, об атомах краски, которые в динамической подвижности на собственном силовом поле не только находили свое естественное место, но и более того... Так примерно беседовала со мной Улла в перерывах или когда мы от случая к случаю пили кофе на Ратингерштрассе. И даже когда помолвка с динамичным оформителем пасхальных яиц была расторгнута, когда после мимолетного эпизода с какой-то лесбиянкой Улла занялась одним из учеников Кухена и тем вернулась в предметный мир, у нее сохранился прежний лексикон, от которого ее маленькое личико приобретало столь напряженное выражение, что по обеим сторонам рта пролегали две глубокие фанатические складки.

Здесь следует признать, что идея нарисовать Уллу "как медицинскую сестру принадлежала не только Раскольникову. После "Мадонны 49" он изобразил нас в "Похищении Европы" я был быком. А сразу после весьма спорного "Похищения" возникла картина "Шут исцеляет медицинскую сестру".

Одно оброненное мною словцо распалило фантазию Раскольникова. Он, мрачный, рыжеволосый, замкнутый, что-то обдумывал, он сполоснул свою кисточку, не отводя глаз от Уллы, рассуждал о преступлении и наказании, после чего я посоветовал ему увидеть во мне преступление, а в Улле наказание, причем мое преступление и без того видно невооруженным глазом, а вот наказание можно нарядить в одежды медсестры.

И если эта превосходная картина в результате получила другое, сбивающее с толку название, вина лежит целиком на Раскольникове. Лично я назвал бы ее "Искушение", потому что моя правая нарисованная рука держится на ней за ручку двери, поворачивает, открывает комнату, посреди которой стоит сестра. Раскольников также мог бы назвать картину просто "Дверная ручка", ибо, если бы мне вздумалось подыскать синоним для искушения, я порекомендовал бы "Дверную ручку", недаром это ухватистое устройство взывает к искушению, недаром я неизменно искушал ручку на застекленной двери в комнату сестры Доротеи, когда знал, что Еж-Цайдлер в отъезде, сестра -в больнице, а фрау Цайдлер -в бюро у Маннесмана.

Тогда Оскар покидал свою комнату с бессточной ванной, выходил в коридор цайдлеровской квартиры, застывал перед комнатой сестры и, как и положено, нажимал ручку.

Примерно до середины июня а попытки я предпринимал каждый день -дверь не поддавалась. Я уже готов был увидеть в сестре человека, настолько приученного к порядку ответственной работой, что счел за благо оставить все надежды на незапертую по ошибке дверь. Отсюда и дурацкая, чисто механическая реакция, которая заставила меня поспешно закрыть дверь, когда однажды я все-таки обнаружил, что она не заперта.

Конечно, Оскар несколько минут в сильнейшем напряжении простоял в коридоре и дал такую волю своим разнообразным мыслям, что его сердцу было очень нелегко внести в этот напор мыслей хоть какой-нибудь план.

Лишь когда мне удалось обратить и себя самого, и свои мысли к другим житейским обстоятельствам: Мария и ее поклонник, думал я, у Марии завелся поклонник, поклонник подарил Марии кофейник, поклонник с Марией пойдет в субботу в "Аполло", Мария говорит поклоннику "ты" только после работы, а в магазине она говорит ему "вы", потому что он хозяин магазина, -лишь когда я обдумал Марию и ее поклонника со всех сторон, мне удалось установить в своей голове известное подобие порядка -и я открыл дверь матового стекла.