Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2 - Елена Трегубова

Ловя себя на какой-то кощунственной радости после этого сюжета («Поминают троих, все имена убитых известны. Значит, если бы что-то случилось с Крутаковым — просто не могло бы в этой новой, прозрачной, Москве остаться за кулисами) Елена дошла до своей комнаты, и еще раз набрала Крутакову на Цветной. Не отвечает.

Неожиданно раскодировался родным голосом номер Ани Ганиной:

— Ха, подруга! А я ведь только вчера приехала! Мы же с мамой в Вуппертале были — гостили у ее приятельницы, немки: мама для нее что-то в Москве переводила, ну и подружились. Ну? Угадай теперь, на какое число у нас был обратный билет?!

— Чего угадывать — на 19-е?

— Хуже! На 20-е! Ну, и 19-го, когда вести с родины дошли — мы с мамой целый день голову ломали: ехать — не ехать, возвращаться — не возвращаться! А билеты-то на советский поезд обменять невозможно! Ну, то есть, в общем, если бы мы приняли решение не возвращаться — то это было бы серьезным, глобальным шагом. Но потом я думаю: а пошли они все куда подальше — мне же в институт идти скоро надо! Сели — и поехали. Так вот: поезд Берлин — Москва — представь себе — абсолютно пустой был! Мы одни с мамой такие идиотки-патриотки оказались! Вот буквально — я не преувеличиваю — ехали одни в абсолютно пустом вагоне: мы — и проводница! Зато чаем и сахаром нас обеспечивали — без перерыва — за весь вагон! Лишь бы и мы не сбежали! — насмешливо живописала Аня.

А потом нежным каким-то, быстрым, курлыкающим говорком переспросила:

— Неужели это правда?! А?! Верить даже боюсь!

— Похоже на то, Анечка.

Елена еще раз, уже подстанывая от тоски, набрала Крутакову. Не отвечает. А у Темплерова опять занято. Ну — точно. Что-то с линией. И у того и у другого.

И рухнула в постель.

В апельсиновом воздухе разожмурив глаза на утро от звона счастья (каким телефон утром еще никогда не звучал): «Ну наконец-то! Наверняка он!» — свернув телефон с тумбочки, схватила трубку, успев прокрутить все возможные версии оправдания: не мог говорить по телефону о своих передвижениях, был занят какой-то таинственной с Темплеровым миссией, не звонил, потому что не хотел ее вовлекать в свои дела, или, как Дьюрька, попросту прожил в Белом Доме трое суток.

Услышав в трубке, вместо долгожданного голоса Крутакова, опять Дьюрькин заливчатый тембр, Елена его чуть не убила.

— Ну ладно, ладно, потом выспишься! Ты в курсе, что мы Железного Феликса вчера ночью свергли? — восторженно перебивал сам себя Дьюрька.

— Кто это «мы»? — настороженно переспросила Елена, зная Дьюрькину страсть к глобализации.

— Да там миллиона два людей было! Если не больше! Ты не представляешь себе, что это было! Я никогда еще такого не испытывал! Я так счастлив, до слёз! Наверное, только в 45-м на Параде Победы люди такое искреннее единение чувствовали! Ленка! С Днем победы! Вот, мой дед до свободы не дожил — так хотя бы я дожил! И главное — представь, — вчера ни одного пьяного! Ты знаешь, как я ненавижу пьяниц в толпе — ну вот ни одного выпившего вокруг за все эти несколько часов не видел! Счастливые, интеллигентные, воодушевленные лица вокруг! Зря со мной вчера не пошла!

Однако, тут же, когда Елена начала уточнять у него подробности кастрации лубянского идола, Дьюрька несколько снизил пафос:

— Мы двинули к Лубянке — сначала все хотели разворошить навсегда это осиное гэбэшное гнездо, вытащить архивы, и вообще разогнать этих всех преступников оттуда. Но потом какие-то провокаторы начали кричать: «Не надо трогать Лубянку, давайте Феликса скинем! Там, под ним — золото партии спрятано!» Ну, гэбэшные провокаторы, короче — как обычно. И это вранье про дурацкое золото троллей… И, вместо того, чтоб покончить с этой фашистской организацией…

— Дьюрька, наивный, они бы стрелять начали, если б вы Лубянку пошли штурмовать.

— Ты что?! Их бы смели, гадов, тогда за полчаса всех и навсегда с лица земли вообще! Ленка! Давай встретимся сейчас! У меня такие фотки! Ты просто не видела, что здесь творилось — ты выйди, пройдись! Я вон по Калининскому сейчас прогулялся — знаешь, какое там граффити на здании мэрии намалякали, крупными буквами?! «Забил заряд я в тушку Пуго!»

Жмурясь и, все еще сонно, рассматривая хорошо сохранившуюся малиновую окаменелость уха на коже под самым плечом, Елена зажала на секундочку трубку ладонью и крикнула матери:

— Ма, ты не возражаешь, если я Дьюрьку к нам сейчас в гости ненадолго приглашу?

Анастасия Савельевна прибежала из кухни с испуганным лицом:

— Ленк, съезди со мной сейчас быстренько на дачу! Буквально туда и обратно! Я же когда про этот путч услышала, выехать сутки не могла — танки по шоссе шли, и автобус из-за этого отменили. А потом, как только попутку из деревни до станции нашла — примчалась, все вещи там, как было, побросала, даже не заперла там веранду на ключ, впопыхах, только потом, в электричке сообразила… Залезут же ведь! А у меня ж там еще только что собранные кабачки, патиссоны, огурчики… Всё ведь испортится! Жалко! Съезди со мной, а? Помоги мне всё перевезти! А потом со своими будешь встречаться!

— Мам, да плевать на патиссончики! О чем ты?!

— А дом?! В дом-то залезут — через веранду, да разорят! Ну съезди со мной! Туда — и обратно!

Анастасия Савельевна была почему-то до странности перепуганной — и выглядела настолько несчастной — что Елене сделалось ее жалко.

У парадного все было перерыто траншеями: так, как будто баррикады строили не у Белого Дома, а тут у них, в соколиных околицах. Асфальт (положенный только весной) оказался раздолблен и пробурен. А через ближайшую к подъезду траншею, стройно опоясывавшую всю башню, был перекинут мостик, напоминавший гигантскую крышку от ящика из-под пива, на которую, для особого неудобства прохожих, набили толстые поперечные брусочки: «Надо же — вчера перемахнула с рюкзаком — и даже не заметила», — удивилась Елена, переходя мосток.

— Дай Бог здоровья вашей Татьяне, — вдруг разохалась Анастасия Савельевна, — что она вас в Польшу утащила — прям, как чувствовала! А то б вы тоже ведь все на баррикады бы поперлись, идиоты…

— Ма, ну что ты несешь?! Я вот безумно завидую Дьюрьке, что он…

Анастасия Савельевна все суетилась, с какой-то нервно-виноватой миной на лице, и все рассказывала, как она, окучивая малину, услышала грохот идущих к Москве по шоссе танков — грохот, слышный аж из соседнего села — и как она сидела почти в форосской изоляции на даче, и как не могла запереть замок от сарая; и все торопливо тараторила что-то — и как будто не понимала, на самом деле, что вокруг произошло.

На Белорусском, на эскалаторе в метро, чудаковатый старенький дежурный, запертый в своей прозрачной, застекленной будке, ритмом и интонацией голоса точь-в-точь напоминающий Иоанна Павла Второго, чуть напевно, с растяжкой, с легким грузинским, что ли, акцентом, провещевал в громкую связь:

— Дараги-е… пассажиры! Бу-йте… взаимо вэжливы!

«Эскалаторный пророк», — усмехнулась Елена, выходя из метро.

На ребрах такси, бомбивших на Белорусской площади, красовался крест Святого Франциска.

А метрополитен-без-имени рдел очистительной ченстоховской буквой М — предначертывался («Навсегда теперь!», — подумала Елена) — именем Марии.

В электричке было крайне оживленно: какие-то три рослых парня, дурачась, с прибаутками, с явным наслаждением, бегали по вагону, и помогали дамам подкидывать багаж на верхние полки.

На соседних двух лавках наимещаннейшего вида четыре увесистые пожилые тетки с беременными сумками сияли, как будто им только что перепал дефицит, и обсуждали между собой нечто хозяйственное, смысл чего Елена, без тихих Анастасии-Савельевниных субтитров, даже и не поняла бы:

— А материалу-то сколько пошло на то полотно-то, длинное, которое тащили?

Впрыгнул контролер: низенький, загорелый, морщинистый, прокуренный плюгавенький старичонок в форменной фуражке, и едва зайдя в вагон из тамбура, звонко объявил:

— Граждане-сограждане! Просьба билетов сегодня не предъявлять! Все зайцы сегодня — бесплатно! Свобода!

Чем вызвал сугубый одобрительный гогот лихо, как баскетбольные мячи, закидывающих на полки багаж студентов.

«Забавно: я ведь только сейчас поняла… — вспыхнула вдруг Елена. — Этот дуралеище Крутаков ведь спокойно мог сидеть работать все эти дни у Юли — запершись и отключив телефон! И ничего не знать о том, что в стране происходит! С него ведь станется! Телика у Юли нет, да он его и не смотрит никогда. Ну конечно! Как же я сразу-то не догадалась! Закопался в свою книгу! И вырубил телефон! Просто поехать к нему, без предупреждения! Ох, какое счастье… Забавно, неимоверно забавно представить себе: завтра… Вот уж — нетушки! — ждать до завтра! Сегодня, сегодня же вечером — сейчас, как приедем на дачу, скажу матери: извини, собирай все манатки — отдохнули полчасика, и назад… Я и так уж большое одолжение делаю — за этими дурацкими патиссонами… И как потом эта старая еврейская обезьянка Роза Семеновна на Цветном будет ходить и стучать, в никому не нужные больше инстанции, что Юля развела у себя притон, и что даже в ее отсутствие в квартире живет без регистрации ужасный хайрастый мужик, а к нему по ночам приходят — и, главное, никуда потом не уходят — несовершеннолетние — нет, дорогая Роза Семеновна: уже катастрофически совершеннолетние девицы».