Николай II - Сергей Фирсов

А несколькими днями раньше, 20 июля, Николай II подписал манифест, извещавший подданных Российской короны о войне с Германией. Манифест в высокопарных, но верных по существу выражениях излагал историю конфликта: предъявление Австро-Венгрией ультиматума сербскому правительству, скорое открытие боевых действий и бомбардировка Белграда, перевод русских вооруженных сил на военное положение, требование Германии остановить проведение мобилизации в России и объявление России войны. «Ныне предстоит уже не заступаться только за несправедливо обиженную родственную Нам страну, — говорилось в манифесте, — но оградить честь, достоинство, целостность России и положение ее среди Великих Держав. Мы непоколебимо верим, что на защиту Русской Земли дружно и самоотверженно встанут все верные Наши подданные». Царь призывал «в грозный час испытания» забыть все внутренние распри и отразить натиск врага.

На первых порах казалось, что царский призыв услышан: патриотические манифестации с пением государственного гимна стали в те дни обычным явлением. Германию проклинали, называли агрессором, которому уже не избежать расплаты. Поддавшись порыву, решились даже на переименование столицы. Высочайшее повеление, предложенное Правительствующему сенату министром юстиции, говорило о том, что впредь (с 18 августа) город надлежит именовать Петроградом. Современники в большинстве своем отнеслись к случившемуся без энтузиазма — в условиях начинавшейся борьбы с сильным противником переименование «на русский лад» столицы казалось мелочным и ненужным. Генерал В. Ф. Джунковский искренне сожалел, что царь подписал такой приказ.

Такие же чувства испытывал и И. И. Тхоржевский, камергер Высочайшего двора, лично знавший инициатора переименования — министра земледелия А. В. Кривошеина. «Петроград… Что-то захолустное. И подражать плохим обруселым немцам, наскоро менявшим фамилии!» — восклицал Тхоржевский. Свое удивление случившимся некоторые современники выказывали и самому царю. Министр путей сообщения С. В. Рухлов, по ходившим тогда слухам, сказал Николаю II: «Что это Вы, Ваше Величество, — Петра Великого исправлять!» и получил шутливый ответ: «Что же! Царь Петр требовал от своих генералов рапортов о викториях, а я рад был бы вестям о победах. Русский звук сердцу милее…» Однако даже такие сравнения удовлетворяли мало:

«Петербург был недоволен. Его переименовали не спросясь, точно разжаловали, — вспоминал Тхоржевский. — Позднее, когда война обернулась гибелью, — переименованию Петербурга стали придавать какое-то мистическое значение: сглазили, мол, столицу! „Роковая незадачливость государя!“»

Опять перед нами старый набор обвинений: что бы ни делал царь, все у него выходит не так, как задумано. Если бы в то время знали бы фразу нашего времени: хотели как лучше, а получилось как всегда, то наверняка использовали бы ее для определения результатов самых добрых пожеланий и намерений последнего самодержца. Едкая З. Н. Гиппиус отмечала в дневнике как «худой знак» то, что «по манию царя» Петербург великого Петра был разрушен. «Воздвигнут некий Николоград — по-казенному — „Петроград“». Что к этому добавить? В царе хотели видеть — и видели символ неудач, вестника грядущего несчастья.

Тогда же, летом, в России был введен запрет на продажу водки. Своеобразный «сухой закон» превратил империю (по крайней мере декларативно) в трезвое государство. Старая проблема получила волевое разрешение, названное В. В. Розановым исцелением народа. Он же считал случившееся заслугой именно самодержца. «Даже было бы печально нам, русским, — писал В. В. Розанов в статье „Кто победит „зеленого змия““, — если бы победу над страшным и застарелым врагом Руси, над вином, мы получили из чьих-нибудь рук, а не из Царских. Да и никто не в силах его победить, как только один Царь: все будут полумеры, слова, полурешения, с „обходцами“ и „хитростью“». В принятом решении философ видел проявление самодержавной силы, а в самодержце — историческую «надежу» Руси. «Нам другой надежды не нужно. За Царем мы все крепки, с Царем мы никого и ничего не боимся. У него — подвиг; св. Русь может и умеет только молиться».

Розанов — современник событий пристрастный, но искренний. Отказ от водки для него был путем к возрождению страны, к ее примирению: все пойдет хорошо, «и цари оправдаются в своей суровости. А народ объяснится в своем долготерпении». Оставшееся от водки время и энергия обязательно пойдут на что-то благородное. «Господь даст — падет и проституция, это хулиганство и помои пола». Наивно? Конечно, наивно. Но мечта облагораживает, укрепляет силы и дает счастье веры. В этом Розанов был не одинок, поддавшись пробужденному войной «национализму». О «смерче патриотизма» лета 1914 года вспоминал на закате своих дней и В. В. Шульгин, в то время — депутат Государственной думы. «Патриотизмом была захвачена в то время вся Россия. Запасные являлись всюду, в полном порядке и даже не произвели бунта, когда продажа водки одним решительным ударом была прекращена по всей империи. Это было чудо. Неповторимое». Говоря о чуде, В. В. Шульгин, впрочем, вынужден был сознаться, что в глубине души чувствовал, что всеобщее воодушевление — мираж.

Зная дальнейшую историю, можно согласиться с мемуаристом. Но ведь предвидеть печальное будущее в период подъема национального духа под силу только избранным. Большинство живет одним днем; так было всегда, и, вероятно, так всегда будет. Посему отметим лишь главное: в крупных городах война первоначально вызвала энтузиазм и пробудила надежды на скорую победу над «врагом славянства». Что же касается крестьянского населения, то говорить о патриотическом подъеме деревни затруднительно. «Война вызвала молчаливое, глухое, покорное, но все же недовольство. В значительной степени примирила с ней начавшаяся приблизительно месяц спустя раздача пособий семьям призванных запасных», — писал прослуживший многие годы в Министерстве внутренних дел В. И. Гурко.

Однако в Петрограде это недовольство не чувствовалось. Действия Германии повсеместно осуждались; вечером 22 июля националистически настроенная толпа разгромила немецкое посольство, сбросив вниз венчавшую здание скульптуру — символ мощи и славы ненавистных «тевтонов». Царило приподнятое настроение, казалось, возрождался культ самодержавного «Хозяина Земли Русской». 26 июля в Николаевском зале Зимнего дворца был устроен высочайший прием членов Государственного совета и Государственной думы. «Стесненный так, что он мог бы протянуть руку до передних рядов, метавшихся в припадке чувств, стоял государь», — вспоминал Шульгин. На его просветленном лице было заметно волнение. Овладев собой, царь произнес краткую речь, отметив, что огромный подъем патриотических чувств, любви к Родине и преданности престолу, «который как ураган пронесся по всей земле нашей», служит «ручательством в том, что Наша великая матушка-Россия доведет ниспосланную Господом Богом войну до желанного конца». В ответном слове председатель Государственной думы М. В. Родзянко от имени депутатов заверил царя в том, что русский народ не остановится ни перед какими жертвами, пока враг не будет сломлен, а достоинство страны — ограждено. Доказательством заявленного казалась многотысячная толпа, которую царь и Александра Федоровна в день объявления войны приветствовали с балкона Зимнего дворца. При появлении монарха все пришедшие на Дворцовую площадь опустились на колени, тем самым продемонстрировав свои глубокие монархические чувства. Случилось то, что официальная пресса называла актом единения царя и народа. Никто из стоявших на площади, равно как и сам монарх, не знали, что это — последняя монархическая манифестация, последнее публичное проявление народной любви к своему царю.