Уникум Потеряева - Владимир Соколовский

— Ищо язву с чумой разносят!

— Да нелюди оне! Вон атом в Москве, сказывают, хочут подзрывать.

— А царя-батюшку нашего за што погубить хотели?!..

Проворный мужик уже тащил откуда-то, хромая, крепкую высокую табуретку. У двоих появились в руках широкие острые топоры, и они, толкая друг друга в грудь, принялись спорить, кому сойдется рубить вражьи головы. Первым схватили за буйную шевелюру Богдана, поволокли к табуретке, прижали, чтобы шея почти лежала на плоскости, а лицо глядело вперед. Он уже не мог кричать: только плакал, тараща темные выпуклые глаза, шлепая толстыми губами.

Ждали лишь царева жеста.

— Зачем… зачем это?.. — слабо спросил Валичка, уклонясь от очередного белопенного ковшика. — Надо это… следствие, бумаги, суд… так нельзя…

— Кто сказал — нельзя? — недобро хмыкнул ближний боярин Офоня Кривощеков. — Царю все можно. А сказнить этих злодеев все равно надо, иначе — слабым посчитают, а зачем это царю надо? Беспорядки начнутся. Давай, ваше велицство, с Богом!..

Постников беспомощно обвис, — и вдруг почувствовал толчок в бок, со стороны матушки-царицы. Скосил глаза, — и по шевелению губ уловил произнесенное ею слово.

— Амнистия, — тихо повторил он. Не шелохнулся: любой жест палачи могли понять как сигнал к действию. — Амнистия! — крикнул он сипло. — Амнистия-а!..

Словно ток пробежал по толпе: до того родным было слово, до того сладкими воспоминаниями отзывалось оно. Ведь не меньше четверти были судимыми, и знали, какие оно будит надежды в тоскующей зековской душе. А среди остальных слово это родило любовь и милость к несчастненьким. Зарыдали бабы; вмиг горемыки были развязаны, и их принялись угощать брагой из трехлитровых банок. Они пытались вырваться — да куда там! Все хотели выпить с ними за чудесное избавление. И, хоть и все славили царя с царицею за их великую милость, — но основное внимание от них было все же отвлечено; Валичка с Мелитою привстали, размяли ноги, и готовились уже улизнуть, скинув тяжелые скипетры и короны, — но остановлены были неистовой Португалкой:

— Вы куды наладились, батюшко-матушко?! С народом-то не хотите побыть?

— Ах, тета Маша! — сказала Мелита. — Да вы гляньте на него: ведь еле на ногах держится! Такое напряжение, да брага еще эта… вы шутите?!

— Нет, вы постойте! — кандидатка в фрейлины встала на их пути и раскинула большие руки. — Вы теперь не в том чине, чтобы по своей земле пешком ходить. Только знак дайте — отвезут, куда надо. Эй, Мокеич!..

Вежливо толкаемые сзади, они перевалились через борт железной тележки, и «Беларусь» повез их к дому бабки Кузьмовны. Деревенские пацаны бежали по бокам с криками: «Дай тыщу! Дай тыщу!..».

Валичка, лишь только перевалил порог избы — рухнул и захрапел. У Набуркиной хватило все же сил доползти до постели. Пришли Лизоля с Афигнатовым, посидели тоскливо, — бабка тоже бушевала где-то на коронации, — и отбыли на автобус.

Едва начало светать — Мелита разбудила Валичку. Он вскинулся, разодрал запухшие глазки, — она сидела рядом, на полу, и прижимала палец к губам. «Что с тобою, душа моя?» — спросил он. «Чу!» — сказала она. Постников прислушался — но ничего, кроме дальнего воя мотора, не уловил. Похмельным умом он решил, что матушка-царица попросту подбивает его к любовному сеансу, и потянулся к ней — но она вскочила, оттолкнула его, и выбежала из избы. «Чего это она?» — мутно подумал Валичка больною головой. Но гуд машины, идущей на пониженной передаче, все приближался; он встал и вышел на крыльцо. Там возле завалинки валялась пьяная Кузьмовна, а поодаль, на дороге, в утреннем полутумане, беседовали вполголоса Мелита и фермер Иван Носков.

— Чего это вам приспичило? — спрашивал он, свесив голову из кабинного оконца. — Через три часа автобус, уедете спокойно, места на этом рейсе всегда есть.

— Нельзя! — топала ногою Мелита. — Жди нас здесь, мы в момент!.. Так надо, понимаешь? Сейчас мы, быстренько…

— Да обожди! Ты вот што давай: собирайся, и — рвем на пару в мои палестины. Заживе-ом!.. Мне как раз бабу надо. А мужичок пусть сам валит, куда ему надо.

— Ах, Ваня, оставь! Я женщина городская. Потом, я же сказала: в обиде не оставлю, заплачу, как положено!

— Дак конешно… Но имей в виду: в моей тачке только одна вторая скорость. Волками взвоете!

— Все лучше будет, чем тут на троне сидеть…

— На каком таком троне? — навострился Иван.

— Дорогой расскажем… Ладно, жди! — она кинулась к дому.

Грязные, пропахшие дорожным потом, в пыльной одежде — они возникли к полудню на пороге Валичкиной квартиры. Проковыляли на кухню, сели друг против друга.

— Устала ли ты, душа моя?

— Да, душа моя. Ужасная дорога!..

НЕДОЛГОЕ ПРОЩАНИЕ

«Ничего нет выше человека, умом своим обнимающего Вселенную», — это великое открытие просветителей-гуманистов восемнадцатого века вспомнилось писателю Кошкодлоеву, когда он глядел на корячащегося на земле алкаша.

— Я т-тебе… в р-рот х-харить… на пер-ро, падл-ла… — хрипел мужик, опадая и вновь пытаясь подняться.

Краса Вселенной! Венец всего живущего!..

Вечна ты, Растеряева слобода.

Проще всего, конечно, сказать: это люди, а то антилюди. Ну, и кого ты этим удивишь и просветишь? Назовут белибердой, плодом измышлений губернского диалектика.

Нет, все проще и сложнее.

ОБМОКНИ. Здесь вся мировая суть. И — да здравствуют «Вампиры с Альдебарана»!..

Машина маловицынского мэра ждала его, чтобы увезти в Емелинск, однако Вадим Ильич не торопился уезжать. Миновав небольшую плотинку, он поднялся чуть в гору, и скоро стоял перед домом, где провел детство, юность — всю жизнь, вплоть до ухода в армию. Когда мать ушла к сожителю-инвалиду, она оставила их вдвоем с бабушкой в этой избушке. Домик стал совсем стар, и дверь заперта на висячий замок. Сел на лавку: сколько на ней было просижено с приятелями, выкурено сигарет, пито вина! Еще он садил возле огорода березку — когда кончил школу — и кленовое деревце, уходя в армию. Береза выросла, стала густой и разлапистой, а кленка нет — видно, не выжил.

Ждать жильцов нет смысла: после смерти бабушки избу продали совсем чужим людям, о чем с ними разговаривать! И нет больше в этом городке ни единой родной души: мать и отчим тоже ушли следом за бабкою, а их общий сын, Санька, помер еще при их жизни, совсем молодым, едва минуло двадцать пять. К тому времени у него было уже трое своих ребят, он работал на автобусе в транспортной конторе. Не пил, не курил. Как-то утром жена принялась будить — а он уже отошел. С женою его, с детьми у Вадима Ильича так и не наладилась связь. Лежа в больнице, он надеялся, что придет кто-нибудь из них: ведь о том, что он тут лечится, знали все, кому надо; ну, а эти не захотели навестить — значит, им не надо, ну и Бог с ним, как говорится…

— Я умру от печали, — сказал он вслух. — Я умру, умру, умру от печали…

Встал с лавочки, поклонился дому, и зашагал обратно.

Дорогою ему захотелось выпить: последний час, последние минуты тикают, больше никогда не видать ему ни пруда, ни приземистых избушек с трубами, с огородами на задворках, ни кособокого, с претензиями на старинный стиль, здания музея на берегу…

Он подошел к магазину, потоптался, и, безошибочно вычислив среди шляющегося люда типа в выцветшей безрукавке, вислых штанах и кедах на босу ногу, сделал подзывающий жест. Мужик тотчас оказался рядом, и Кошкодоев сунул ему купюру:

— Закуска твоя… Выпить-то есть где?

— Хо! — радостно ощерился тот. — Как не есть. Рядом, тутока…

«Ну и лады», — успокоился писатель. Пить одному в день прощания — все-таки не то: нужен собутыльник, собеседник, коренной земеля, вроде этого кадра. Вот он выбежал из магазина, затряс немытою башкой:

— Пошли! Меня Аркашей зовут. А тебя как?

— Вадим.

— О как! Ты из культурных, гляжу, из шишкарей. И непохоже, чтобы сильно пьющий. Што, заусило?

— Да. Заусило.

— Это видно: такие деньги на жало кинул. Ну и правильно, чего их жалеть! Все не заробишь, верно? И простой народ забывать не надо.

На одной из уходящих из центра улиц стоял большой бревенчатый дом — семьи, наверно, на четыре. В полуподвальной квартире было прохладно, пахло старым деревом и волглым тряпьем; Аркадий достал из голбца банку с кислой капустой, и они сели на кухне.

— Тутока моя мать живет, — объяснял он. — Куда-то убежала… А я сам-от свою избу имею, на другой стороне. Баба, двое ребят… Один-от, Борька, шибко растет озорной. Я его выследил на днях: повадился, собака, яйца из-под куриц таскать. Я его с яйцом-то во рту и застиг. И-их, как би-ил!.. Ну давай, поехали… за знакомство! Понеслась, как говорится, душа в рай!..

Они выпили, и сын хозяйки принялся искать другую закуску: ему показалось, что для высокого гостя капуста недостаточно хороша. Но не нашел ничего, и принялся злиться: