Черные кабинеты. История российской перлюстрации, XVIII — начало XX века - Измозик Владлен Семенович

Сами эти пункты убедительно доказывают нарастание внутриполитического кризиса в империи.

Рост недоверия к официальной власти показывает включенная в отчет перлюстрация писем в связи с канонизацией Серафима Саровского. Поскольку традиционные опоры самодержавия к началу XX века все больше слабели, власть пыталась использовать для сакрализации самодержавия традиционное религиозное сознание. Если с конца XVII до конца XIX века состоялось три канонизации, то при Николае II — шесть и намечались новые. Первым из таких актов стала канонизация Серафима Саровского. В 1902 и 1903 годах были проведены два секретных обследования останков старца, но нетленного тела в гробу не оказалось, а по широко распространенному народно-православному представлению мощи святого предполагают нетленность его останков. Между тем в июне 1902 года императрица Александра Федоровна настоятельно потребовала канонизации старца. Тамбовский епископ Дмитрий был смещен с кафедры за отказ подписать акт, содержавший ложные утверждения. В результате в июне 1903 года были опубликованы «Акт освидетельствования мощей» и статья митрополита петербургского Антония (Вадковского) «Необходимое разъяснение». В ней митрополит разъяснял ошибочность обыденного представления о мощах, подчеркивая, что «святость старца Серафима определялась не свойством его останков, а верою народа и многочисленными чудесами». 19 июля 1903 года было объявлено о канонизации старца. Уже 17 июля в Дивеево прибыл император с семьей. Ритуал прославления Серафима Саровского в присутствии государя и царской семьи должен был подчеркнуть единство «православия, самодержавия и народности»[1359].

На деле, как показывает перлюстрация, даже в кругах российской верующей элиты имелись немалые сомнения и выраженный критический настрой в отношении этого события. Директор императорского лицея А.П. Соломон писал в конце июня отцу в Рязанскую губернию: «В Петербурге много разговоров по поводу мощей Св. Серафима. Опасаются, что отсутствие нетленного тела может вызвать в народе соблазны. Рассказывали, что монахи Саровской пустыни были против открытия мощей, говоря, что “мощей нет”. Монахи руководились желанием избежать сомнений и волнений в народе. Едва ли масса народа знает, что Церковь чтит и кости святых». Начальник переселенческого управления МВД А.В. Кривошеин (будущий главноуправляющий землеустройством и земледелием в 1908–1915 годах) делился с начальницей Женского института в Казани М.Л. Казем-Бек:

Я вполне с вами согласен относительно несвоевременности открытия мощей. Это была крупная ошибка; но письмо митрополита Антония… это просто глупость. Дурацкое письмо. Митрополит, пишущий опровержение во все газеты. Что за общение церкви с народом. Для этого есть послания Св. Синода, кафедра, но не полемика с подпольными листками… И что за неумный тон! <…> Ну, кстати ли в наше время говорить о воскрешении мертвого из костей пророка Елисея?! <…> говори об этом в церкви, в подобающей обстановке и подобающей публике. Воля ваша, а этот Антоний — просто напросто дурак. <…> Я очень боюсь этого Сарова: опасная вещь.

Дочь княгини А.И. Чернышевой писала матери в Харьков из Москвы: «Читали вы сообщение с. [анкт] — петербургского митрополита о том, что “мощи” о. Серафима Саровского оказались вовсе не мощами, а грудою костей и волос и остатков одежды?! <…> Прямо поразительно, до чего доходит бесстыдство наших “иерархов”, правителей церкви, со спокойной совестью говорящих слепому народу, что простой скелет разложившегося старца есть чудотворные, святые мощи!» Известный славянофил, деятель правых организаций Д.А. Хомяков делился с издателем журнала «Русский архив» П.И. Бартеневым: «Едва ли уместно письмо митрополита Антония об истлении мощей Серафима. <…> Дело не в том, какое отношение святости к истлению, а в том, имеет ли смысл выставить для чествования останки, утратившие тот образ, который один дает основание не хоронить покойника? <…> Замечательно, какой всеобщий упадок простого смысла во всем и почти везде!»[1360]

Сама подготовка к пребыванию царя в Саровской пустыни также вызвала иронические отклики. Служащий рязанской земской управы сообщал некоему Орлову в Швейцарию:

Заготовили список имен представителей земства, дворянства; список этот передается губернатору, а тот передает жандармам, которые будут налагать свое veto! Служащий со мной рассказывал, как у него в доме делали обыск: в доме, во дворе, в погребах, в подполье, и подобные обыски делаются у всех живущих близ линии. В день приезда [царя] приказано вывесить всем флаги. Много народу живет в лачужках: это просто нищие, коим есть нечего; сколько они ни просили, протестовали, кричали, что не на что, — но на это кричали вдвойне, чтобы флаг был, иначе будет плохо. На все дома, стоящие близ линии, в день проезда на окнах наложены будут печати, дабы не вздумали окна отворять; выходить на крыльцо строжайше запрещено, сидеть должны все в комнатах. <…> Вот как встречаем мы кормильца-царя![1361]

Конечно, перлюстрация обнаруживала немало писем и с искренне монархическими настроениями. Это нашло отражение в корреспонденции после пребывания императора и императрицы в Москве в апреле 1903 года. Бывший член исполкома «Народной воли», а позднее раскаявшийся и вернувшийся в Россию публицист Л.А. Тихомиров писал, что «это царское пребывание было замечательно отрадно по проявлениям любви народной и по тому необычайно превосходному впечатлению, которое произвела царская семья». Камер-фрейлина, семидесятичетырехлетняя Е.П. Ермолова, в письме своему двоюродному брату, министру земледелия и государственных имуществ А.С. Ермолову, так описывала свои впечатления:

…я видела теперь те же чувства, какие Москва переживала при встрече и общении с царями Николаем I, Александрами II и III, — хорошо было тогда и теперь это единение народа с царем. Мне на этот раз выпало счастье много быть около государя и про все на свете просто говорить с ним. Это чарующий человек. <…> Порадовали меня оба тем, что любят Москву. <…> в Москве царь и царица дома, их охватывает влияние русской старины, ее святыни, ее правды; они так доверчиво идут к народу, а он им открывает во всю ширь свои объятия[1362].

Но даже эти люди, бывшие лично сторонниками самодержавия и питавшие к царю самые теплые чувства, не могли скрыть своего недовольства ситуацией в стране. Тот же Тихомиров писал о пребывании царской четы в Москве, что это «самая светлая черта нашей теперешней жизни и почти что единственная. А уж как перейдешь к предметам общественным и политическим, то не весело… какое‐то недовольство, брюзжанье, которые не обещают ничего хорошего. А со стороны власти тоже нет ясной линии поведения». Член Московского окружного суда Н.В. Алексеев делился с вице-консулом во Франкфурте-на-Майне Алябьевым: «Царя я видел два раза… Улыбка страдальческая на бледном, грустном лице. Я не сомневаюсь, от него скрывают настоящее положение вещей и представляют все в розовом цвете»[1363].

Да и к самому Николаю II, к официальному освещению его личной жизни верноподданные предъявляли претензии. Неизвестный из села Воронино Ярославской губернии писал своей тетушке в Вену:

Раньше я царя жалел, а теперь нет. <…> Если он, при всем полновластии, ничего не может в сфере государственной, то хоть частную свою жизнь обставил бы так, чтобы мы в ней хоть видели, что он действительно помнит, что он человек, а не только царь. Эти феноменальные по своей нелепости депеши из Скерневиц, где их величества изволят истреблять зайцев, фазанов и проч. дичи по 1500 штук в день, где по вечерам иллюминация в зверинцах и лесах и т. д. — совершенно непонятны. <…> Зачем нам знать, что из Варшавы было привезено 190 чел. артистов оперы и балета. Другие цари, хотя бы Александр III, <…> тихо уезжали в Финляндию, в шхеры, и это было много порядочнее[1364].

В частной переписке обсуждалась назревшая необходимость глубоких реформ. Известный славянофил-публицист генерал А.А. Киреев писал Л.А. Тихомирову: