Царь муравьев - Андрей Плеханов

Вот так-то, он назвал меня братом. Он боялся навредить мне, хотел лишь успокоить, обезвредить и отправить в специальное место для лечения подлиз, перебравших спиртного. Скорее всего – в «Клинику жизни». В то место, откуда я только что прибыл. Хе-хе… Привет трудящимся медицинского фронта!

У охранника был пистолет, висел в кожаной кобуре, но он не сделал попытки дотронуться до оружия. Он жалел меня, – подлизу, брата, берег меня, хотя мог свернуть мне шею как цыпленку, голыми руками. Со мной надлежало обращаться особым образом. Второй охранник немедленно кинулся к входной двери и закрыл ее на тяжелую латунную задвижку. Очевидно, я был не первым спятившим фрагрантом, вламывавшимся в мэрию, и эта парочка действовала по особой инструкции. Стекла были зеркальными, и вряд ли кто-то с улицы мог увидеть, что происходит в небольшом пропускном пункте. Мы решали внутренние проблемы подлиз. Вернее, должны были решить…

Охранник шагнул ко мне, и я ударил его сумкой, выглядевшей безобидно. Ударил тяжело, настолько сильно, что сам испугался – не убил ли… Ничего, подлизы живучие. Хрястнул с размаху по лицу – все боксерские черты разом оплыли, и парень рухнул на пол гранитным монолитом, воткнувшись затылком в деревянную стойку. Второй охранник что-то заорал, потянулся за пистолетом… Поздно. Я перемахнул через примитивную никелированную вертушку и метнулся в коридор, налево, в спринтерском стиле преодолел тридцать метров и свернул на лестницу.

Вот, значит, зачем я бегал по лесу по вечерам. Не зря тренировался.

Я никогда не был на приеме у Ганса, но отлично представлял, где находится приемная градоначальника, потому что год назад ходил утрясать какой-то больничный вопрос вместе с главврачом Серафимычем. Было это еще во времена Житника, мы топтались в коридоре три часа, прежде чем нас соизволили допустить до мэра, хотя записаны были заблаговременно. В общем, было время изучить интерьер и запомнить обстановку. Вопрос, естественно, не решили – Житник пообещал сделать все возможно, и, кто бы сомневался, не сделал ничего. Обстановка такая: третий этаж четырехэтажного здания, левое крыло, лестничные пролеты и все коридоры застланы широкими зелеными коврами. Это хорошо – не споткнешься на бегу.

Я покинул лестницу и побежал по коридору. По пути попадалось ужасно много народа, я бежал и расталкивал людей руками, и ручаюсь, что большая часть из них не удержалась на ногах и отбила себе мягкие места. Прошу прощения, я не со зла, просто спешил…

И вдруг я увидел Сазонова.

В его кабинет я не попал бы никогда. Не думаю, что бодигардия состояла там всего лишь из двух растяп, подобных обиженных мною на входе – по части личной охраны Ганс всегда был на высоте. Случилось так, что мэр выходил из кабинета, разговаривая сразу с несколькими людьми – судя по хорошим костюмам, с высокопоставленными чиновниками. Ганс задержался в коридоре, стоял ко мне спиной, но я узнал его по спортивной фигуре и лысому, блестящему в свете ламп затылку. Через несколько секунд я уронил вокруг себя всех оставшихся посетителей мэрии, сделал последний прыжок к Сазонову, обхватил его спереди рукою, вцепившись в лацканы пиджака, а угол кейса воткнул между лопаток, имитируя некое оружие – то ли пистолет, то ли гранотомет, то ли еще что помощнее, вроде атомной бомбы.

– Иван Алексеич, – просипел я с большим трудом, поскольку в горле совершенно пересохло от бега, – поговорить нужно! Пройдемте в кабинет! И прошу вас, не делайте резких движений, могу выстрелить…

Наступила всеобщая тишина – все в коридоре замерли, а чиновники в костюмах дружно побледнели. Тишину прервал Ганс – громко втянул воздух ноздрями и чихнул.

Думаю, он понял про меня все. То, что я напился, и что именно пил, и даже какая энциклопедия лежит в моем кейсе. Он не был суперменом, вовсе нет. Просто натренированные фрагранты настолько превосходят в обонянии обычных людей, насколько обычные люди превосходят кротов в зрении.

При этом к кротам – никаких претензий, они по-своему замечательны.

– Дима, Дима… – произнес мэр ласково, почти нежно. – Тебя же простили не приходить сюда! Родион и Женя умоляли тебя! А ты что делаешь? Напился с утра, как свинья… Ты же знаешь, что тебе нельзя пить! Зачем ты гробишь себя, зачем? Уберите его, у него нет оружия…

Последние слова были обращены уже не ко мне, а к охранникам. Выглядывая из-за плеча Ганса, я увидел движения двоих из «пиджачных», стоявших в коридоре. Оказывается, они вовсе не были чиновниками. Один из них быстро шагнул вперед и разогнул мою руку, обхватившую Ганса. Разогнул легко, словно пластилиновую, выдернул Ганса из моих объятий и задвинул за свою широченную спину. Второй, небольшого роста, ниже меня почти на голову, кулаком вышиб из рук моих кейс – удар был настолько силен, что пальцы разом потеряли чувствительность. Следующий удар угодил в скулу – я пытался увернуться, но не успел, потерял сознание сразу же.

Меня убрали.

Глава 32

Дальше – хуже.

Очухался я на кушетке, в месте, которое показалось мне больничной палатой. Показалось ненадолго. Я обвел помещение расплывающимся взглядом, и обнаружил, что кроме самой кушетки и капельницы, воткнутой в мою вену, все остальное никак не соответствует госпитальной обстановке. Я лежал в «обезьяннике», в камере предварительного заключения. Других заключенных не было, но рядом сидел на стуле квадратный дяденька, мирно отвалившись на спинку – тот, что закрыл собой Ганса при нападении. Смотрел он на меня без всякого, прямо скажем, удовольствия. Не как на преступника, скорее как на кучу навоза.

– Очухался? – осведомился он.

Я не ответил.

Во время моего недавнего прошлого воскрешения точно так же рядом на стульчике сидела Женечка – милый мой ангел-хранитель, несущий добрые вести… Сей крепкозадый муж нисколько не был мне приятен, скорее противен. Я закрыл глаза, чтобы его не видеть.

– Зовут меня Вадим, – пробасил парень. – Я фрагрант, чтобы не было вопросов, понятно? У тебя, доктор, большие проблемы: ты напал на Ганса во второй раз. Сам представляешь, что это значит?

Еще бы не представлять… Первый закон империи подлиз: «Его Высочество Ганс неприкосновенен». Закон второй: «Ганс великодушен, и может простить первую обиду, особенно если ты несешь в жилах своих царскую кровь и являешься ценным донором». Но похоже, мне крышка: доноров можно наделать сколько хочешь, и время становится все более терпимым к мелким обстоятельствам. Мелким, вроде меня.

Я продолжал молчать. Если этому шкафу со встроенным интеллектом есть что сказать – пусть говорит.

– Знаешь, был такой китайский мудрец – Чжуанцзы, – произнес говорящий шкаф Вадим. – И знаешь, что он сказал? «Вся тьма вещей выходит из мельчайших семян и в них же возвращается». Я долго думал над этим. Смысл обдумывал, понимаешь? – он щелкнул пальцами. – Смысл должен быть! И я все понял! Мы делаем детей, они появляются из мельчайших сперматозоидов, кстати. И всякие другие вещи делаем – ну, из дерева, из железа, или так далее. И все равно ничто не живет вечно – проживает свой срок и обращается в прах, рассыпается пылью, понятно? Поэтому не имеет смысла дергаться впустую, воображать из себя что-то великое, типа круче всех. Все мы родились из пыли, и обратимся обратно в пыль. Нам дан небольшой срок, чтобы стать человеком, чтобы показать, что мы действительно чего-то можем, представляем из себя что-то стоящее. И если в это короткое время мы не обожаем себя до смерти и не гадим при этом на бошки всем другим, а реально ищем тех, кто нас понимает, и находим, то становимся сильнее, усек? Мы должны становиться сильнее, такова наша судьба. У «обычных» все вразнобой, так у них принято. А мы, подлизы, цепляемся лапками друг за друга, как рой пчел, въехал? Тогда все идет по-другому. Ганс, ведь он же кто, он гений! А ты, доктор, думаешь, что гений – ты? Ты?! Да вот хрен тебе! Дурак ты, вот ты кто! Чем ты доказал свое совершенство? Хоть на полпальца изобразил, что ты выше пыли? Ничем не изобразил! Мне жалко тебя, доктор. Ты будешь строить иллюзии в свои больных мозгах, всегда будешь строить, и будешь говорить себе, что ты больше, чем есть…