Созвездие Стрельца - Дмитрий Нагишкин

Останавливаясь, держась за железные оградки тополей на улицах, унимая бешено колотящееся сердце, томительно долго выдыхая воздух, который распирал его грудную клетку, согнувшись столетним стариком, Вихров долго добирался до дома. Как ни храбрился он перед Ивановым, ему, конечно, была нужна помощь. Но он не любил, когда ему помогают: у каждого барона своя фантазия…

В окнах Фроси было темно. Она, видимо, как пришла, так и повалилась на постель, может быть даже не раздевшись, измученная нравственно и физически.

У Вихрова не стало сил подняться по лестнице.

Он привалился к перилам, скрестив руки на брусьях, положил голову на руки и боялся шевельнуться, чтобы не усилить приступ. Покой! Полный покой! Надо выключить сознание! Ни о чем не думать! Дышать очень маленькими порциями воздуха… Как колотится проклятое сердце, словно хочет выскочить из груди…

Он не слышал, как открылась дверь и на веранду вышла мама Галя. Скорее почувствовав, чем увидев папу Диму у крыльца, в горестной позе многострадального Иова, она сказала насмешливо:

— Засиделся у любимого местечка, папа Дима?

И тут услышала, как он дышит.

— Э-э-э! — сказала она. — Уговору такого не было, папа Дима! Что же это ты выдумал? — Она, неслышно ступая босыми ногами по лестнице, подошла к нему, положила его руки, разняв их, себе на пояс, чтобы он мог не разгибаться, и сказала. — Поехали! Тише едешь — дальше будешь. Ну! Раз, два — взяли… Топай, топай ножками… Сейчас я медсестру вызову… С чего это ты? Разволновался, что ли?

— М-гм! — сказал папа Дима и вдруг сел на ступеньки. — Я не могу идти. Посижу. Пройдет. Иди. Я тут. Побуду…

Мама Галя оставила его на ступеньках и пошла звонить в поликлинику.

Вихров сидел один. Ему было очень тяжело. Не физически, — хотя бронхиальная астма не сахар! — а душевно. Он вспоминал суд с первой до последней минуты, все, что было сказано, все, что было сделано. И все это привело Зину к восьми годам лишения свободы. Восемь лет…

Он глядел вокруг, и тьма казалась ему красноватой от сильного прилива крови. Красная мгла и ничего больше — ни домов, ни двора, ни тротуара, ни забора, ни ворот, ни калитки, ни деревьев. Впрочем, деревья были тут, рядом. Их кроны раскачивались, их листва шумела все сильнее и сильнее. С Амура прибежал ветер, дунул, привел в движение и листву, и траву, и какие-то мусорные бумажки, зашуршавшие по ступенькам и траве, и усилился и зашумел сам с каждой минутой слышнее…

Глава четырнадцатая

СЫН СТРЕЛЬЦА И МАРСА

Послевоенный мир выглядел не так, как представляли его себе те, кто воевал за мир во всем мире, воевал за то, чтобы больше не было войн…

Однако от капиталистического мира откололся большой кусок.

Режимы народной демократии в Польше, Румынии, Чехословакии, Болгарии, Венгрии укреплялись, и всем было видно — Советский Союз уже не одинокий остров в капиталистическом море, хотя кое-кто и мечтал и кое-что и предпринимал затем, чтобы вернуть эти страны к прежнему.

Не везде восторжествовала народная демократия там, где народы хотели этого.

Наши союзники везли в своих обозах правителей из разряда «Что прикажете?». И ряд государств был разделен — в одной их части народные вожди, прислушиваясь к мечтам народа, закладывали фундамент нового строя — без эксплуататоров, в другой — импортные вожди, прислушиваясь к голосу своего хозяина, возвращали старые порядки и старых эксплуататоров. Новые границы пролегли в этих странах — границы между идеологиями.

Престарелый Конрад Аденауэр возглавил Западную Германию и немедленно привлек к участию в строительстве «Новой Германии», пока тайно, старых немецких заправил — Тиссенов и Круппов. По тридцать восьмой параллели пролегла эта граница в Корее: престарелый Ли Сын Ман, воспитанный и выросший в США, поддержанный американскими друзьями, установил в Южной Корее решим ничем не лучше японского, но тем более горший, что народ жаждал свободы, а не рабства, хотя бы и под руководством заокеанского соотечественника. Эта граница пролегла и в джунглях Вьетнама, который сбросил с себя французскую вывеску — Аннам, и Нго Динь Дьем взял на себя грязную работу — ввергнуть свою страну в ярмо нового рабства. В Лаосе возникла зона свободы — Патет-Лао. В Камбодже кипела политическая борьба. Голландские колонизаторы мертвой хваткой вцепились в Западный Ириан, если уж не удавалось удержать всю Индонезию. На Кипре епископ Макариос возглавил борьбу Сопротивления, на этот раз не против немцев, а против англичан. Йемен, Иордания, Сирия, Ливан, Саудовская Аравия, Египет, Марокко, Тунис, Алжир, Кения, Родезия — бродили, как в котле.

Идея национальной независимости овладевала умами африканцев, на каком бы языке они ни говорили. И недалек был час, когда к единственному независимому африканскому государству Либерии, образованному более ста лет назад неграми, выходцами из Америки, вернувшимися на землю своих отцов, могли прибавиться новые государства — вопреки Франции, Англии, Голландии, Португалии, Испании, которые черпали богатства Африки, как из собственного кармана, многие десятилетия удерживая коренное население ее на уровне позднего дикарства.

И опять лилась кровь.

Битвы, где умирали люди, проливая эту кровь, буржуазная печать именовала изящно «локальными конфликтами», если драку начинали американские выкормыши, или «происками международного коммунизма», если народы восставали против этих выкормышей. И неизменно, как тень, за всеми этими локальными конфликтами торчала долговязая фигура дядюшки из-за океана, который все больше и больше входил во вкус залезания в чужие дела — везде, где представлялся для этого самомалейший повод.

Аппетит приходит во время еды! — мир получил возможность убедиться в справедливости этой поговорки во всемирном масштабе.

Но даже американское оружие, «лучшее в мире», даже американские советники, «самые осведомленные из всех советников», даже американские генералы, «самые победительные из всех генералов», ничего не могли сделать против народов, которые устали от междуусобиц и от грабежа иностранными и своими кровососами…

Марс отложил в сторону свой длинный меч, но коротким продолжал ворошить мир то здесь, то там…

Сколько Генка пролежал под брезентом, он не знал.

Он мог бы лежать там, наверное, долго, — так силен был его страх перед теми подлежащими, что посетили квартиру Фроси, как думал Генка, по поводу «Черной кошки». Он готов был не только лежать — он готов был провалиться сквозь землю, вжаться в доски палубы, раствориться в воздухе, лишь бы оказаться подальше от дома.

Он был еще достаточно наивен, чтобы надеяться убежать. Но от себя не убежишь, и Генка вновь переживал их с Гринькой шутку, вспоминал, как сначала смешно, а потом страшно кричала та дура, которую не научили в школе, что нужно делать, когда раздается возглас — кошелек или жизнь! — просто бить головой в живот или ногами по коленкам или сказать: «Чур меня не в счет!» Вот и все! А теперь вот изволь корчиться под этим гадким брезентом, который к вечеру что-то слишком нахолодал, изволь слушать, как бурчит в пустом брюхе, изволь терпеть, когда мочевой пузырь так и распирает…

Равномерно шумели винты машины, чуть дрожал корпус корабля. Где-то ходили, разговаривали люди. Откуда-то донесся стук тарелок, веселый смех, понесло запахом пищи: вот, понимаешь, едят, и им наплевать на то, что тут, под боком, человек начинает помирать с голоду! Вот люди! Разве это люди, понимаешь!

Генка довольно благополучно освободился от жидкости, примерившись выпустить ее как можно дальше из-под брезента. Но тут его еще больше стал мучить голод. Ему приходилось слышать, что в подобных случаях потерпевшие кораблекрушение, или попавшие в плен к дикарям, или занесенные обвалом — питаются кожей поясов или обуви и таким образом спасают жизнь. Он потянул в рот свой кожаный ремень. Пожевал-пожевал — горько. Сильно запахло дубителем. Он сплюнул длинную желтую слюну. Черт их знает, этих попавших в плен к дикарям, как они едят эти ремни?

Так он добрался до Ленинского.

Как ни хотелось ему вылезть, услышав шум машин, сигналы автомобилей, звон склянок военных кораблей, стоявших на рейда в Ленинском, переговоры в мегафон с мостика «Маяковского» с кем-то на берегу, он затаился еще крепче. Покажись только, сейчас — в тюрьму! У них это просто: раз, два — и готово! У кого у них? Сейчас «они» — были все, кроме Генки: от дуры с злополучной сумочкой до первого же матроса теплохода.

Но теплоход не бросил якоря. Скоро шум берега стал утихать. И опять Генка слышал только покряхтывание цепей руль-машины да глухой гул судового двигателя. Понемногу стихала жизнь и на борту. Все реже слышались шаги. Все реже слышались голоса.

Настала ночь. Генка продрог. У него зуб не попадал на зуб от ночной и речной прохлады. «Замерзну я тут!» — с чувством глубокой жалости к своей преждевременно угасшей жизни подумал он. И живо представил себе, как его обертывают брезентом, как привязывают к ногам колосники и бросают за борт. Именно так хоронят тех, кто умер на борту судна. Генка немного задумался над тем, что такое колосники? Он знал, что колосники имеются в топке печи, для тяги из поддувала. «Ну, да привяжут, конечно, если помер. Пусть только не привяжут! Раз положено — значит, привяжут! А как же печка? Она же топиться не будет, без колосников…» Тут было что-то не вмещавшееся в сознание Генки, и он оставил заботу о печке — пусть думает над этим команда теплохода! Найдут что-нибудь взамен… А необходимость в печке Генка явно ощущал, еще большую, чем в колосниках, — его трясла дрожь.