1937 - Вадим Роговин

Телеграмма Троцкого попала не в ЦИК, а в НКВД, где она была переведена с английского языка (только таким путём мексиканский телеграф мог принять её к отправке) и направлена Сталину в качестве «спецсообщения». Прочитав телеграмму, Сталин наложил на неё резолюцию, свидетельствующую о явной утрате им самообладания: «Шпионская рожа! Наглый шпион Гитлера!» [1135] Его подпись под этими словами была дополнена подписями Молотова, Ворошилова, Микояна и Жданова, выражавшими согласие со сталинской оценкой [1136].

Чтобы лучше понять события, развернувшиеся на июньском пленуме, следует учитывать: члены тогдашнего ЦК хорошо понимали, что фактической властью страны является не ЦК, а Политбюро. Они могли убедиться на опыте, что на долю пленумов ЦК уже много лет отводится только механическое голосование за резолюции, предварительно утверждённые Политбюро. Они знали, что малейшие оппозиционные высказывания влекут немедленные санкции — изгнание из состава ЦК и снятие с высоких постов. Так произошло в начале 30-х годов с участниками только ещё формирующихся новых оппозиционных групп: Сырцовым, Ломинадзе, А. П. Смирновым и др. В этой связи можно напомнить, что участники группы А. П. Смирнова — Эйсмонта на допросах в ЦКК и ОГПУ называли имена членов ЦК, несогласных со Сталиным, но послушно голосующих за сталинские резолюции. Почти все названные ими лица не были переизбраны в ЦК на XVII съезде. Незащищённость рядовых членов ЦК выражалась и в том, что за каждым из них, особенно за бывшими оппозиционерами, была установлена слежка.

Однако в 1937 году даже лица, смирившиеся с этими сталинскими «нормами партийной жизни», почувствовали, что теперь происходит нечто, казавшееся ранее невероятным. Каждый из них не мог не отдавать себе отчёта в том, что над старыми большевиками нависает грозная опасность. Если на предшествующих пленумах ЦК их участники, идя на сделки со своей совестью, не осмеливались высказать и тени сомнений по поводу творящихся расправ, то теперь многие из них стали искать пути к антисталинской консолидации. Даже у преданных сталинистов, раньше прятавших своё беспокойство даже от самих себя, стали раскрываться глаза на террористический режим, в становление которого они внесли немалый вклад. Этим, на наш взгляд, объясняется то сопротивление террору, которое возникло на июньском пленуме.

Этот пленум, состоявшийся 23—29 июня, до недавнего времени представлял белое пятно в истории партии. В официальном сообщении о нём значилось, что он утвердил новый избирательный закон — положение о выборах в Верховный Совет СССР и рассмотрел три узкохозяйственных вопроса: об улучшении семян зерновых культур, о введении правильных севооборотов и о мерах по улучшению работы МТС [1137].

Эти вопросы, как можно видеть из стенограммы пленума, действительно рассматривались на его заседаниях 27—29 июня. Однако эта официальная, сугубо мирная повестка дня камуфлировала основное содержание работы пленума, первым пунктом которого было обсуждение доклада Ежова о раскрытии Наркомвнуделом грандиозного заговора с участием видных деятелей партии и страны.

В конце мая членам и кандидатам в члены ЦК было разослано постановление Политбюро от 20 мая, в соответствии с которым пленум Центрального Комитета должен был быть созван 20 июня. Тогда же была утверждена повестка дня пленума из четырёх вопросов и одобрены проекты резолюций пленума. Однако на заседании Политбюро от 15 июня открытие пленума было перенесено на 23 июня. 19 июня Политбюро утвердило «окончательный порядок дня» пленума, согласно которому первым пунктом повестки дня было поставлено «сообщение т. Ежова» [1138].

В преддверии пленума Сталину и другим секретарям ЦК были направлены многочисленные заявления с просьбой о разрешении присутствовать на пленуме. Такое заявление поступило, например, от Димитрова, просившего допустить на пленум его и двух других руководителей Коминтерна. Ворошилов просил допустить «руководящих работников Красной Армии и флота», Каганович — своих ближайших помощников по НКПС. Особо выразительным является письмо Кагановичу от члена ревизионной комиссии Чуцкаева, направленное уже во время работы пленума. Сообщив, что им не было получено приглашение на пленум, Чуцкаев писал: «В свете тех фактов, которые обрушиваются теперь, в свете последствий, которые коснулись многих членов центральных партийных органов, выбранных на последнем съезде партии, я не могу не понимать отказ мне принять участие в пленуме ЦК ВКП(б) как выражение политического недоверия. Я хочу знать, за что и в чём меня опорачивают… Я не погрешил ни в мыслях, ни в действиях, ни против ЦК, ни против тов. Сталина».

На всех этих письмах значатся резолюции Кагановича, Андреева, Жданова или даже Поскребышева: «Против [присутствия на пленуме]» или «[допустить] со второго вопроса» [1139].

Обсуждение «сообщения» Ежова заняло первых четыре дня работы пленума. Ежов утверждал, что последние показания, полученные его ведомством, приводят к выводу: размах заговора настолько велик, что страна стоит на пороге гражданской войны, предотвратить которую могут только органы госбезопасности под непосредственным руководством Сталина. На основании этого Ежов, поддержанный Сталиным, потребовал предоставить его наркомату чрезвычайные полномочия.

В первый день работы Пленума из состава ЦК было исключено двадцать шесть человек. Эти исключения были оформлены решением, состоявшим из двух пунктов. В первом выражалось «политическое недоверие» трём членам (Алексеев, Любимов, Сулимов) и четырем кандидатам в члены ЦК (Курицын, Мусабеков, Осинский и Седельников). Данные лица, чьи имена в постановлении упоминались с приставкой «товарищ», были исключены из состава ЦК без указания о передаче их дел в НКВД.

Вторым пунктом было утверждение постановлений Политбюро об исключении «за измену партии и Родине и активную контрреволюционную деятельность» девяти членов ЦК (Антипов, Балицкий, Жуков, Кнорин, Лаврентьев, Лобов, Разумов, Румянцев, Шеболдаев) и десяти кандидатов в члены ЦК (Благонравов, Вегер, Голодед, Калманович, Комаров, Кубяк, Михайлов, Полонский, Попов, Уншлихт). Дела всех этих лиц (разумеется, уже не именуемых «товарищами») было решено передать в НКВД [1140].

Подавляющее большинство из этих двадцати шести человек на предыдущем пленуме не выступали с речами и не бросали реплик; несколько человек выступили лишь по настоятельному требованию Ежова и других сталинистов.

Таким образом, в работе июньского пленума не принимали участия 46 членов и кандидатов в члены ЦК, избранных на XVII съезде. Тем не менее даже среди оставшихся участников пленума нашлись люди, которые решились выступить против сталинского террора.

О выступлениях этих лиц, равно как вообще о том, что происходило во время обсуждения первого пункта повестки дня, не имеется почти никаких данных. Находящиеся в бывшем Центральном партийном архиве материалы пленума содержат беспрецедентную в истории пленумов ЦК запись: «За 22—26 июня заседания пленума не стенографировались» [1141]. О том, что происходило в эти трагические дни, мы можем получить представление лишь из нескольких обрывочных материалов, содержащихся в соответствующем архивном деле, и из немногочисленных мемуарных источников.

События, развернувшиеся на пленуме, резко отклонились от сценария, разработанного Сталиным. Июньский пленум стал первой и последней попыткой части Центрального Комитета приостановить большой террор уставными партийными средствами. С протестом против предоставления чрезвычайных полномочий Наркомвнуделу и с предложением о создании партийной комиссии по расследованию его деятельности выступили несколько участников пленума.

Этим выступлениям предшествовали тайные совещания, условно названные их участниками «чашками чая». В 1963 году старый большевик Темкин сообщил, что во время пребывания в одной тюремной камере с И. А. Пятницким он узнал от него: на «чашках чая» обсуждался вопрос об устранении на пленуме Сталина от руководства партией [1142]. Кто-то из собеседников сообщил Сталину о содержании этих бесед, дав тем самым ему возможность подготовить встречный контрудар, который заключался, по-видимому, прежде всего в превентивном исключении из партии большой группы членов и кандидатов в члены ЦК.

Хрущёв, многократно возвращавшийся в своих мемуарах к событиям 1937—1938 годов, почти ничего не сообщал о работе этого, а также последующих пленумов ЦК, на которых было исключено две трети состава Центрального Комитета. Единственное событие, которое он не раз описывал (без упоминания о том, что оно произошло именно на июньском пленуме) — это выступление Г. Н. Каминского.