Киммерийская крепость - Вадим Давыдов

– Ты считаешь…

– Да. И даже больше: я презираю все великие идеи, из-за которых этот мир так лихорадит, ради торжества которых он сходит с ума. Потому что из-за них люди не могут спокойно делать то, что они должны делать во все времена – любить друг друга, рожать детей, растить их. И, кстати, совершенно не за тем, чтобы какой-нибудь выживший из ума ублюдок ставил их к стенке лишь оттого, что они изволят думать не так, как ему кажется верным и правильным. Я, видишь ли, не верю, что человечество способен осчастливить злобный тип, ненавидящий ближнего за образ мыслей, отличный от его собственного. Если у этого злобного типа в голове вообще есть мысли, а не сборник цитат сомнительного качества. Я ненавижу тех, кто убил маму, за то, что они сделали это. Мне наплевать, что они думают по поводу переписки Энгельса с Каутским и думают ли вообще. Меня самого переписка этих двоих тоже совершенно не интересует, я не охотник читать чужие письма. Я хочу просто жить, понимаешь? Просто любить тебя. Я не хочу, чтобы мне мешали большевики, меньшевики, эсеры, белые, красные, зелёные и все остальные, одержимые непреодолимым зудом вечного переустройства мира, негодяи. Когда жить, если всё время бороться?! Я не хочу, чтобы мне указывали. Я хочу сам разбираться со своей жизнью, и мне наплевать на то, что эти громко называют «убеждениями». Я понимаю, что убеждения должны быть, но они должны быть простыми, Ира. Убеждения, которые человек обязан разделять, написаны ещё в Библии. С тех пор люди придумали много нового, но, к счастью, не придумали ничего умнее и правильнее. Ладно, хватит. Извини.

Гур, я тебя люблю. Я, наверное, ещё и потому так сильно тебя люблю, что ты совсем не похож на всех остальных, кого я знаю. Ты сам это всё понял? Да, впрочем, какая разница… Я, оказывается, абсолютно не знаю тебя. Ты старше меня, и поэтому мне с тобой не то, чтобы легко, а… Гур, это страшно – всё, что ты говорил. И ещё страшнее, если это правда.

– К сожалению.

– Подожди, пожалуйста. Это значит, всё, к чему мы… Выходит, всё это – сплошная ложь и ошибка?! Но этого просто не может быть, понимаешь?!

– Тогда всё прекрасно, Иришка, – Гурьев усмехнулся. – Нужно просто построиться в колонну, грянуть «Интернационал», и маршировать с горящими идиотским энтузиазмом глазами. Ничего нет проще и лучше. Там, во главе колонны, идут те, кто всё знает и понимает. Только знаешь, – я не баран. И я слишком хорошо знаю, куда и почему маршируют такие колонны. И кто обычно шагает впереди. И ты должна знать это лучше меня, ведь ты – учитель литературы. Литература – история.

– Да, но старая история кончилась!

– Если бы, – Гурьев печально вздохнул. – Зайчишка. Не бывает истории старой или новой. Это выдумали те. Ты понимаешь, о ком я. История – она История именно потому, что не может закончиться, однажды начавшись. Её сущность такова, если хочешь. И ни ты, ни я, ни эти… вожди, – во, жди! – никто ничего не в состоянии поделать с этим. Ещё не было случая, чтобы попытки заставить Историю идти так, как хочется некоей кучке людей, удавались на сколько-нибудь значительное время. А если и удавались, то, когда История разворачивалась в своё привычное русло, этот разворот был так страшен… Мы все попадём под этот разворот. Уже попали. Но гадить самому, тем не менее, не стоит. Поверь. И всё. Давай пока забудем. У нас есть, о чём подумать.

– Мне даже страшно подумать о том, что ты можешь быть прав.

– Вот именно. Вы все – как сонные мухи, вся страна! Вас кормят баснями про светлое будущее, не давая жить в настоящем! И кто, спрашивается?! Эти. Они хуже, чем татаро-монгольское иго. Монголы не трогали ни князей, ни церкви. А эти?! Всю жизнь перевернули с ног на голову, пообсели все вокруг, на главной площади столицы воздвигли свой курган-скотомогильник, и пляшут, и топчутся на могиле своего вождя в красные дни своего календаря, смотрины своей нечистой силе устраивают. Действительно, все красно кругом от кровушки, которую льют, не меряя! И ты, ты! Ира, ты же умница, ты умеешь читать, ты прочти эти книжки бредовые, этот манифест апокалипсиса! Эти лозунги! Что они с языком сделали, это же какая-то вакханалия маразма, от их газет и песен блевать хочется! Кто был ничем, тот станет всем, – воистину, так! Да посмотри же, посмотри, – за ними нет ничего, пустота, бездна, это же просто кодла, малина бандитская с рябым медвежатником во главе! Они же вас всех этой сказочкой обкрутили! Так цыган лошадь перед базаром через трубочку надувает, чтобы выдать её за жеребую. И вы все эту дутую кобылу купили. Я все жду, когда же вы это поймете и бошки им пооткручиваете, чтобы прочим неповадно было. Но даже ты… Даже ты!

– Гур! Замолчи, я тебя умоляю…

– Нет, – Гурьев так стиснул зубы, что огромные желваки вспухли у него на щеках. – Хватит. А если вы не поймете… Если я увижу, что это важно для моей совести и самости – я воевать с ними стану. Воевать, понятно?! Уж не знаю, как это у меня получится. Но, думаю, не слишком плохо.

– Воевать?!?

– Да. Потому что нормальную жизнь нельзя просто так отдать этим упырям, кинуть псам под хвост. За нормальную жизнь теперь надо биться не на живот, а на смерть. Ира, ну, хотя бы ты не смотри так на меня и поверь, что я говорю правду! Правду и на этот раз. Потому что я не обманывал тебя никогда. Недоговаривал – каюсь, это было. Но не лгал. Слышишь?!

– Да, да. Господи, в это невозможно… просто кошмар какой-то. Знаешь… Я люблю тебя, и мне всё равно, что ты думаешь по поводу переписки Энгельса с Каутским. Это правда. Гур… Ты самый лучший на свете, Гурьев. И самый красивый. Тебе кто-нибудь говорил, что ты очень красивый?

– Мама. И ты. Но женщины склонны к преувеличениям.

– Ты даже сам не знаешь, какой ты.

– Почему?

– Потому что, если бы знал, и не посмотрел бы в мою сторону.

– Глупости какие, – Гурьев обнял Ирину за плечи. – Идём.

– К вам?

– К нам.

Ирина проснулась оттого, что почувствовала – Гурьев не спит. Она так и не привыкла к жёстким – после родных перин – футонам, на которых спали и Гурьев, и его домашние. Ирина пошевелилась:

– Гур.

– Что?

– Прости меня.

– Что ты, Ириша?

– Я ведь всё понимаю. Просто мне очень страшно. Пока не думаешь об этом, кажется, что всё хорошо. Ну, почти. Гур… Понимаешь?

– Да. Это я понимаю.

– Наверное, об этом не стоит – сейчас. Но… Ты никогда не думал, – может быть, лучше уехать?

Гурьев долго молчал. Ирина осторожно потормошила его:

– Гур?

– Уехать – куда?

– В Париж. В Лондон. Куда-нибудь!

Он снова молча лежал так долго, что у Ирины в груди начал расползаться мертвящий холод. Она готова была разрыдаться, проклиная себя за то, что осмелилась завести этот разговор.